Оксана Обухова - Жена скупого рыцаря

На пороге в прихожей я рассказала свекрови тысяча первую сказку. На сей раз повествование шло «о бедном дантисте с аппендицитом». Якобы сегодня утром несчастного Рубинштейна увезли в больницу непосредственно от станка, от склянок и бормашины. Куда он дел готовую челюсть, медсестра Люся не знает.

— Придется, Муза Анатольевна, ждать.

— Надо к Самуилу Лейбовичу в больницу сходить. Куда его увезли?

— Люся точно не знает, — бормочу я и понимаю — с Музы действительно станется сходить в больницу. Засядет за телефон и начнет обзванивать московские клиники. — У Рубинштейна какая-то хитрая страховка, и Люся полагает, что его могли в частную лечебницу отвезти.

— Такое бывает? — удивляется свекровь. — С аппендицитом и бесплатно легко разбираются…

— Сейчас все бывает, — киваю я.

Но опытную воробьиху Музу Анатольевну на мякине не проведешь.

— Надо позвонить в «Скорую». Там должны знать, куда направлен больной.

К счастью, в моем недавнем вранье я не коснулась вызова «Скорой».

— Муза Анатольевна, — произношу я, — разве я сказала, что Самуила Лейбовича увезла карета «Скорой помощи»? Его увез двоюродный брат, приехавший по делу, случайно… Брат тоже медик, но хирург. Он предположил аппендицит и увез Самуила Лейбовича на своей машине. — От невероятного нагромождения лжи я так устала, что теряю выдержку и раздраженно бросаю свекрови: — Надеюсь, с расспросами закончено? Можно варить бульон?

Эти два вопроса, вернее тон, которым они заданы, погружают свекровь в пучину подозрительности. На Музин взгляд, Самуил Лейбович — мужчина хоть куда, он способен вскружить голову неопытной, почти тридцатилетней, девочке. Эта мысль отвлекает свекровь от действительной неприятности — собственной беззубости, и она принимается задавать хитрые наводящие вопросы.

— А как ты думаешь, Симочка, Самуил Лейбович скоро поправится? По-моему, несмотря на шестьдесят с хвостиком, он крепкий, сильный мужчина…

— Да, — не въехав в суть дела, киваю я.

Свекровь довольна началом разговора и продолжает в том же духе:

— У него выразительные глаза… Ты не находишь?

— Нахожу, — в этот момент я невольно вспоминаю литые бедра нашего соседа и краснею, а Муза Анатольевна чувствует себя герром Мюллером, ведущим допрос радистки Кэт.

— А вообще… у медиков несколько циничный взгляд на любовь… излишне физиологический, что ли…

Я разворачиваюсь к свекрови и четко рапортую:

— В этом разрезе, Муза Анатольевна, дорогая мама, я с медиками контактов не имела.

Но выудить свекровь из пучины подозрительности удается не сразу. В глазах Музы Анатольевны дантист Рубинштейн — опытный сердцеед. Если бы не страх пилить обратно по всей Москве беззубой, Муза Анатольевна ни за что не доверила бы мне транспортировку челюсти. Поехала б сама и пообщалась с Самуилом.

Свекровь устраивается на табурете поудобней, туманит очи и заводит печальную сказку о бедной, незнакомой мне девочке, влюбленной в своего дантиста. Девочка страдала, расковыривала пломбы и каждый день возвращалась в кресло… В результате чего лишилась всех зубов.

Грустная история. Хорошо, что девочка не в гинеколога влюбилась. У моей свекрови фантазия буйная, и сказка могла закончиться вовсе плачевно.

Наконец крышка скороварки завинчена, пытка страшилками закончена, и я могу идти в свою комнату. Я говорю свекрови, что мне следует немного поработать над диссертацией, печально гляжу на готовые к мытью окна и включаю компьютер.

Слово «диссертация» в нашей семье священно. Научная работа охраняется, как государственный флаг, — тихим ликованием и немым восторгом. Расшумевшегося Людвига могут отшлепать. Если бы не заколдованные утюги, свекровь бы мне каждый день листы подглаживала. Когда Миша работал над диссертацией в Химках, Муза носилась по всему дому и просила соседей убавить громкость телевизоров. В панельной хрущобе стены — чистая фанера.

В нашем новом доме звукоизоляция совершенная. Двери плотно подогнаны, межкомнатные перекрытия основательные. Если Людвиг по квартире не путешествует и дверей не открывает, даже Музин храп не беспокоит.

Компьютер стоит в нашей с мужем спальне. Миша любил работать, когда я рядом. Он сидел перед монитором, мы переговаривались, шутили, он отдыхал… эх, было время…

Включаю компьютер, прислушиваюсь, не стоит ли у двери Муза, и набираю номер Зайцевой.

— Привет, Галина.

— Привет, — отвечает Зайцева.

— У меня к тебе дело наипервейшей важности, — начинаю я и рассказываю о нападении маньяка, моем счастливом избавлении от надругательства (на что, кстати, Зайцева говорит, что мне-таки стоило расслабиться) и об утере сумки с документами, ключами, деньгами и Музиной челюстью. — Ты не могла бы толкнуть в свою газету объявление? Хорошо бы в понедельник, а?

— Газета уже давно в наборе, но постараюсь, — отвечает Галка. — Диктуй текст…

Я старательно диктую, но, когда дохожу в сообщении до координат владельца и называю номер домашнего телефона самой Зайцевой, подруга взрывается:

— Ты что, Сима, очумела?! У меня отпуск! Повторяю для непонятливых по слогам: от-пуск! Я не собираюсь неделю общаться с шутниками! — орет Зайцева и гнусавит, изображая шутника: — Ах, мадам Мухина, на пропуске в банк вы молодо выглядите для вставных зубов…

— Надо, Галя, надо! — умоляю я. — Беззубая Муза меня сожрет. Ты хочешь увидеть свою подругу живой?

— Иди в задницу, Мухина! Меня все Текстильщики знают.

— С меня коньяк, цветы и шоколад…

— И поездка на выходные в Колотушино! — орет Зайцева. — Я своих на две недели в Анталию отправляю, а ты поедешь со мной в деревню, будешь картошку окучивать.

Выбор поставлен жестко. Практически у меня нет выбора.

— Хорошо, — скрестив на всякий случай пальцы, обещаю я. — Но тогда еще одна просьба. У тебя обойный клей есть?

— На фига? — удивляется Зайцева.

— Часа через два приеду с Людвигом в Текстильщики, пойдем объявления на столбах расклеивать.

— Разумно, — соглашается Галка, — но клея у меня нет. Сварю на муке. Устроит?

Меня устроит все. Лишь бы челюсть нашлась.

Набрать на компьютере несколько строчек объявления и распечатать их на принтере — дело десяти минут. Но мысли мои путаются, пальцы промахиваются мимо клавиш, и электронный редактор без устали подчеркивает ошибки и пропуски то зеленой, то красной волнистой чертой. Перед глазами в вольной позе стоит сосед бандит, лица которого я не помню. Как ни стараюсь, не вижу ни глаз, ни губ, ни стриженого ежика, по-моему, светло-пепельных волос. Воспоминания сосредоточились на торсе и бедрах и останавливаются не выше литой загорелой шеи… дальше не вижу. Только тело.

Унизительное беспамятство.