Светлана Гончаренко - Прошлой осенью в аду

Хорошо помню, что заснула я совершенно успокоенной.

Тот, кто годами встает в полседьмого, чтобы ровно в восемь начать трудовую деятельность, понимает, что утро — самая противная часть суток. Около шести мой сон постепенно, сам собою начинает редеть. Не открывая глаз, я вижу унылые краски рассвета, и, как черти из болота, выскакивают откуда-то скучные проблемы предстоящего дня. Вот и в то утро первыми ко мне наезженным путем прорвались привычные, вчера еще обдуманные планы: надо постараться не опоздать на работу, надо не попадаться на глаза директрисе, надо убедить отца Гультяева не пороть сына, а выучить с ним хотя бы пару грамматических правил. Чего проще: «гнать, терпеть, вертеть, обидеть»… Помню, тут же сдобная и неодушевленная физиономия Гультяева нарисовалась в моем воображении, и спать расхотелось. Этот негодяй, вечно пребывающий в какой-то сомнамбулической нирване, туп до безобразия. Он делает по шесть ошибок в слове из четырех букв, а если пишет диктант (вчерашний в том числе, присланный из департамента образования), то слова у него сбиваются в кучу, буквы слабеют и валятся набок, а потом и вовсе его писанина вырождается в вялую волнистую черту. Я живо вообразила, что ждет меня сегодня по поводу районного диктанта в исполнении Гультяева: меня приглашают в кабинет, где как Будда в ступе, восседает директриса Валентина Ивановна. Увидев меня, она начнет угрожающе вращаться в своем винтовом кресле и гвоздить меня глазками крошечными и злыми, как у росомахи. Наконец, она уложит на стол свой колоссальный бюст, наклонится ко мне и скажет скрипучим дверным голосом:

— Плохо! Плохо! Не умеете вы работать с родителями, Юлия Вадимовна! Вы уже вызвали отца Гультяева?

Обычно я лепечу в ответ что-то маловразумительное, а сама не могу оторвать глаз от бюста Валентины Ивановны. Он лежит неподвижно передо мной на столе и занимает ровно его половину. Я уверена, что хозяйка не в состоянии обхватить его своими короткими руками. Я также уверена (хотя знаю, это глупость!), что и директором школы Валентину Ивановну назначили исключительно из-за размеров бюста; в завучи вышли бюсты несколько поскромнее, но тоже выдающиеся, а мы, мелкие сошки…

— Юлия Вадимовна! Вы меня слушаете? — доносится из-за бюста, я механически киваю и обещаю вызвать отца Гультяева сегодня же. А отец сегодня же Гультяева выпорет! Это тревожит мою совесть. Не то чтобы мне Гультяева было жалко — я бы сама охотно его выпорола. Но это совершенно бесполезная процедура. Останутся те же шесть ошибок в слове из четырех букв, хотя Гультяев порот уже раз триста за время обучения в школе. Папа Гультяева, такой же сдобный, как и сын, и наверняка столь же безграмотный, не имеет морального права пороть кого бы то ни было. Я в этом убеждена. Но я все зову и зову его, он все порет и порет, а мне это совершенно не нужно!

Среди таких благородных рассуждений меня вдруг настигло воспоминание о вчерашнем маньяке. Я села на кровати, как ужаленная, и уставилась в потемки. Потом я догадалась включить лампу. Брошенная на столике сумка и прямоугольник визитной карточки Фартукова живо напомнили мне вчерашние мои страхи и глупости. Сегодня уже не было так страшно. Может, Фартуков изобличил маньяка? Они ведь остались в одном троллейбусе. Капитан разрешил мне звонить днем и ночью — вот возьму сейчас и позвоню, сообщу, что все у меня в порядке. И поинтересуюсь, повезло ли ему во вчерашней охоте.

Я протянула руку к визитной карточке, поднесла ее к глазам и оцепенела. В моих руках был клочок тоненькой бумаги в голубую школьную клеточку. По размеру он был точь-в-точь как вчерашняя фартуковская карточка и издали мог бы вполне сойти за нее, но это была всего лишь бумажка в клеточку! На ней виднелись какие-то небрежные подсчеты столбиком, сделанные простым карандашом. И ничего больше! Я бросилась к столику, обшарила его, но никаких других бумаг там не нашла. Я дважды перерыла содержимое сумки и в конце концов вытряхнула все на одеяло. Тут много обнаружилось разной дряни, но карточки не было. И на полу не было! А я ее так отчетливо помнила — и обмятые уголки, и стройные и несомненные ряды букв, и даже некоторые цифры телефонов — какие-то ехидно изогнувшиеся две тройки. Я помнила ощущение плотного картона в руке, когда бежала по улице. Я не могла нести эту дурацкую бумажку и думать, что несу визитную карточку. Бумажку я бы в кулаке сразу смяла в комок, ведь она такая тоненькая и хилая! И если настоящая карточка потерялась, то бумажка-то откуда? Я первый раз ее вижу. Это точно! И почерк в столбиках не мой! Откуда она взялась? Ведь лежала на моем столике и явно подделывалась под карточку Фартукова!

Дыхание у меня перехватило, и волосы на голове шевельнулись, как от озноба. Боже мой! Неужели, пока я спала, кто-то проник в мою квартиру и подменил карточки? Но кто? Маньяк? Нет, я еще жива и к тому же одета в пижаму. Сам Фартуков?

Я вскочила с кровати и босиком поскакала в прихожую. Тумбочка с телефоном надежно перекрывала путь вторжению извне. Форточка на кухне? Я забыла ее закрыть? Я пошлепала на кухню. Так и есть, форточка открыта. Но подоконник у меня густо уставлен горшочками с кактусами, а под форточкой и вовсе произрастает толстущий алоэ. Крупному брюнету в кожаном пальто никак тут не пролезть, не повредив растений. Опять же третий этаж…

Мои мозги наотрез отказались что-либо понимать, а в левом виске больно и методично запрыгал противный мигреневый зайчик. Часы между тем показывали четверть восьмого. Если я продолжу заниматься ерундой, то точно опоздаю на работу. Я выпила таблетку пенталгина (на нее ушло два стакана воды, до того она не желала протискиваться в мой перепуганный организм и избавлять его от боли) и кое-как оделась. Последние запасы времени и сил я потратила на борьбу с телефонной тумбочкой в прихожей. Вчера я с удесятиренной мощью буйно-помешанной в два счета придвинула ее к двери, но наутро она сделалась неодолимой. Какое-то время я даже боялась, что не смогу выбраться из собственной квартиры. Наконец, проклятая тумба сдалась и отступила на место, оставив на полу глубокие царапины, а на моем бедре синяк. Измученная, озадаченная, голодная, брела я на остановку. Бежать сегодня я бы не смогла, хотя повсюду мелькали — или мне казалось? откуда бы им взяться? — белые плащи.

Весь этот день прошел, как во сне. Я и сама была не такой, как обычно. Правда, я довольно легко вынесла пытку директорским бюстом и папу Гультяева вызвала без всякого трепета. Зато Гультяев-сын казался мне сверхъестественным существом, специально посланным мучить меня. Он четыре раза начинал наизусть читать Пушкина, и четыре раза после первых же слов: