Антонова Саша - Особенности брачной ночи или Миллион в швейцарском банке

— А что с ней сделается? Здорова, как лошадь, — сердито проворчала старуха, появляясь в опочивальне.

Я притворилась спящей.

— Хватит дрыхнуть, открывай глаза, — она похлопала меня по щекам. Пришлось пробудиться. — На, пей.

Старуха поднесла к губам кубок, в нем колыхалась янтарная жидкость с запахом ромашки, мяты и лечебного настоя, что делают монахи в монастырях провинции Коньяк. Я приготовилась к самому худшему, отхлебнула варева и прислушалась к ощущениям. Сначала потеплело в груди, потом в животе, кровь прилила к щекам, и розовая опочивальня поплыла в пламени камина и отблесках восковых свечей на серебре шандалов. Больше никаких признаков отравления я не ощутила и немного успокоилась. Но тут же забила тревожная мысль: что такое говорил маркграф об убийстве, убийце и повторении попытки? Кого будут убивать второй раз?

Что-то такое мрачное и тягучее было связано со смертью и кладбищем, но я никак не могла вспомнить, что именно. Я не могла вспомнить, потому что маркграф стоял у камина и смотрел на меня. Что было в том взгляде? Сочувствие? Ободряющая улыбка?

— Ну что? Пришла в себя? И не вздумай больше вытворять такие штуки, — шипела старуха, отбирая кубок. — Еще не хватало, чтобы сам маркграф носил тебя на руках…

Какие-то смутные видения надгробных камней, свежей могилы и мерного стука комьев земли заставили меня поежиться в холодном ознобе. Крик филина, мужская рука на талии, тепло его тела и запах тлена — все смешалось в клубке воспоминаний. Еще мне мерещились трясущиеся губы Магнуса, стук закрывающейся стрельчатой створки и треск догорающих поминальных свечей.

— Окно, — сказала я. — Кто-то закрыл окно в часовне.

— Что ты болтаешь? — прокаркала старуха. — В часовне нет окон.

— Есть, есть окошко, — маркграф отлепился от камина и шагнул к ложу. В его глазах и следа не осталось от ободряющей улыбки. В них опять пылала охотничий азарт. — Винтовая лестница в северной стене, там есть небольшая отдушина.

Он исчез через потайной ход, а я вспомнила, что хотела его убить. Рука непроизвольно потянулась к груди. На груди ничего не было. Ладанка пропала. Вместо нее я нащупала тисненые кружева.

— Ха, — сказала старуха, — напрасно ищешь. Я ее сожгла. Что в ней было? Яд?

Она приблизила лицо, и ее крючковатый нос почти вонзился в мою щеку. Ненависть — она источала ее, как ядовитый гриб. Ненависть можно было собирать с нее ложками и сливать во фляги.

— Яд, — кивнула я. — Но я знаю и другие способы самоубийства.

— Да ты никак умирать собралась? — фыркнула она. — Ну, ну… Была тут одна такая, все билась в истерике, грозилась проткнуть сердце кинжалом… Ну и что? Жива до сих пор. Вышла замуж за богатого старика. И думать забыла о своих угрозах. Вот так-то…

Старуха мстительно улыбнулась своим мыслям. Потом нахмурилась и опять окинула меня неодобрительным взглядом.

— Не понимаю, зачем ты ему нужна? — проворчала она. — Добро бы валял тебя на сеновале, а то ведь нет… Виданное ли дело, здоровый мужчина, а… — она осеклась и с подозрением прищурила глаза. — Уж не приворожила ли ты его? В наших краях водятся ведьмы и колдуны, я знаю. И до нас докатились слухи об одном алхимике…

Она сердито поджала губы и отвернулась. Я же вся похолодела от ее слов: как она могла догадаться, что я подсыпала в вино Блума щепотку приворотного зелья? Зелья, которым издавна пользуются женщины в нашем роду. Она сама колдунья и ведьма… Бедный Блум, с тех пор он немного повредился в уме. Стоило мне взглянуть на него, как он весь покрывался румянцем и начинал лепетать несусветную чушь. А в те редкие моменты, когда мы оставались наедине, он стискивал меня в объятиях и, дрожа, как осиновый лист, старался расслабить шнуровку на платье и добраться до запретных частей тела! Я отталкивала его, а он, закусив кулак, убегал сломя голову! Бедный Блум, уж не перестаралась ли я с дозой приворотного зелья?

Ладанка с ядом — память о Блуме — сгорела в огне. Старуха разгадала мои намерения. Она — враг. Здесь, в Грюнштайне, все враги. И напуганные придворные, и проницательный шут, и глупый Магнус. А я всего лишь слабая женщина, и мне не справиться с целой армией, не одолеть страшного врага. И остался один выход: лишить их удовольствия использовать живую Агнес вместо покойной Агнес. И родился в моей голове иной план.

Да, родился иной…

В соседней комнате стукнула дверь и послышался голос:

— Мир вам, дети мои! Есть ли кто здесь?

Старуху аж перекосило от досады. Она оправила платье, нацепила на лицо слащавую улыбку и радостно пропела:

— Неужто вы, отец Бонифаций? Уж какая честь! Не забываете меня, грешную…

Она вышла из комнаты и плотно прикрыла дверь. Я спустила ноги с розового покрывала с твердым намерением улизнуть из проклятого места через потайной ход. Я молила господа, чтобы никто не помешал, и я успела добраться до городской стены и, оттолкнувшись от камней, воспарить в радугу, что висит над кипящей водой горной реки.

Я ступила на мягкие ковры, но все закачалось перед глазами, закружилось в вихре. Сердце пронзила острая игла обиды: зелье старухи было отравой. Непослушные ноги подогнулись, и я повалилась на пол, столкнувшись нос к носу с медведем. Медвежья шкура покрывала каменные плиты рядом с резным шкафом исполинских размеров. Нос у медведя был черный, немного потертый. Пасть скалилась беззубыми деснами, вместо глаз — костяные пуговицы. И два округлых уха смешно торчали на шерстяной макушке.

— Пр… ивет, — сказала я. — А хорошая настойка у этих монахов из пр… прр… пррровинции Коньяк.

Медведь радостно улыбался в ответ. Хорошие у них тут в Грюнштайне медведи. Пр… прриветливые.

— Ах, вот куда мы спрятались, — послышался сверху насмешливый голос маркграфа.

Его ноги в начищенных сапогах оказались рядом с носом медведя. Сапоги выглядели гораздо более черными и блестящими. Медведю срочно требовался новый нос, добротный, кожаный. Да, я так и сказала ему. Медведь обрадовался и рассмеялся голосом Хендрика.

Да, рассмеялся голосом Хендрика…

— Нет, отец Бонифаций, — любезно прокаркала старуха совсем рядом с дверью. — Она еще утомлена. К ней нельзя. Маркграф будет недоволен, если вы нарушите ее покой.

Руки маркграфа легко подхватили меня и усадили на ложе. Он заботливо взбил подушки, лукаво подмигнул и пристроился рядом, водрузив сапоги на розовое атласное покрывало. Моя голова, затуманенная ядом, сама собой склонилась на его плечо.

— Нет! — вскрикнула старуха, но было уже поздно, дверь распахнулась, и в опочивальню вошли двое. Отцов Бонифациев было два. Я зажмурила правый глаз, их стало один. Он был маленький и тщедушный. Огромное серебряное распятие на толстой цепи, казалось, прогибало его к земле и не давало взлететь на облака к ангелам. Сухие ручки сложены в молитвенном жесте, губы поджаты, запавшие глаза горят голодным блеском от непрерывного поста. Острый носик и топорщившиеся вокруг обширной тонзуры волосики придавали ему сходство с облысевшим ежиком. Я тихонько хихикнула, не в силах сдержать радость от встречи с облысевшим ежиком.