Саша Ирбе - Когда вся ночь опустится на нет

Был жаркий день… А бабушка все пела,
на дольний мир раскинув два крыла.
Она впервые пела как хотела.
Она впервые пела как могла.

Шутила дочь: «С ума сошла старуха!
И голос-то совсем уже не тот!
Вчера божилась, что не слышит ухо.
Сегодня, вон!.. Расселась и поет!»

И муж ворчал: «Ну, дескать, ты распелась!
Здоровье, что ли, мать, побереги!»
А самому сказать ему хотелось:
«Хоть отмерли у бабы две ноги,

а как поет!.. И хороша, как прежде!»
И, покурить пристроясь у крыльца,
он замечал и красоту, и нежность
ее тоской изрытого лица.

Она же пела все верней, все проще.
И, точно бусы, звуки из груди
выстраивались в те леса и рощи,
которые остались позади.

И слушал куст морошки и клубники,
плетень, обнявши яблоню слегка.
И солнечные блики, блики, блики
все больше заполняли облака.
____________

Закат алел… А бабушка все пела…
Дочь мылась в бане… Муж готовил щи…
А песня, точно ласточка, летела,
искрилась, точно пламя от свечи.

Теперь в саду один остался – мальчик,
песочный замок строивший впотьмах.
Он чудным был смятением охвачен.
Он растворялся в звуках и в мечтах.

То шел в огонь, плечо подставив другу,
то на корабль пиратский залезал,
то в цирке мчал на лошади по кругу,
то на ракете к звездам улетал.
____________

Закат погас… А бабушка все пела…
Еще поет!.. Уже прошли года!..
Поет легко, свободно, неумело,
через озера, горы, города.

И двор затих… И яблони не стало…
И баня покосилась на плетень…
Но бабушка петь в небе не устала.
Одна поет над миром… Целый день.

И прислонившись к старенькой калитке,
и вспоминая замок из песка,
бросаю милой бабушке улыбки,
через века бросаю – в облака.
___________

Теперь скажу немного про искусство!
Я выучила бабушкин урок:
искусство там, где заполняют чувства
параболу тобой рожденных строк

уже не для похвал и не для славы
(и не в ферзях спортивный интерес).
Оно не бередит – а лечит раны.
И оттого касается небес.

Я брожу с потускневшим лицом,
потому что живу с подлецом.

Нет, ни с сыном, ни с мужем, с отцом,
а с соседом в лихой коммуналке;
в сером доме с шикарным крыльцом
и с помойкой в готической арке.

Говорят: коммуналка мертва!?.
Только лживы такие слова!

В нашем доме, как будто в Содоме,
все живет, светлых радостей кроме.
Бесконечные вертятся страсти:
зависть, злоба, желание власти.
За кастрюли воюем на печке,
бестолковые мы человечки.

А сосед – алкоголик и бабник:
если что-то случится – дерябнет,
если кто-то ему что-то скажет —
кулаком со всей одури вмажет.

И соседка – пропойца и шлюха —
все к дверям прижимается ухом.
Нет… Она-то ни с кем не скандалит.
Суп на кухне в половнике варит.
Просыпается с видом мегеры,
если лопнули все кавалеры.

А хирурги за стенкой лепечут,
что всю жизнь этих идолов «лечут».
В доме, в морге – все прежние морды.
Наша жизнь – лепетанье аорты.
Мировые решаем задачи:
кто на что сколотил себе дачу,
кто ведро своровал, кто пеленку,
кто дал водки грудному ребенку.

А хирург год двадцатый мечтает:
«Коммуналки Господь расселяет!»

Уже выросли дочки и внучки,
поколенье четвертое кошек,
а в сознанье его хоть бы тучка,
хоть сомнения мелкий горошек!

Свято верит в беспечное «завтра».
Только жаль: я не верю нисколько
и под строчки бессмертного Сартра
пятый день наблюдаю попойку.

В нашем доме с шикарным крыльцом
бродят все с посеревшим лицом.

Все сильнее внутри тревога
и все больше запретных тем.
А друзей у меня так много,
что как будто и нет совсем.

В небе сером, большом и чистом
не видать ни одной звезды.
Одиночество – это быстро,
будто в горло набрать воды.

А тревоги мои, печали
все отчетливей, все сильней.
Видно, нервы мои устали:
даже пишется тяжелей,

даже дышится с болью в горле
и удвоен привычный стук;
точно махом – на косогоре —
остановлен житейский круг.

Я почти что вишу над бездной:
руки замерли, воздух – лед.
Мир мой светлый, большой, чудесный
закрутился наоборот.

«Это временно – остановка!» —
говорят мне то тут, то там.
Я киваю, но мне неловко.
Я не верю таким словам.

А я верю, что все – приметы,
что недаром клокочет жизнь:
«Не туда ты спешишь по свету!
Дальше – бездна!.. Остановись!»

Одного я хочу (…и верю):
чтобы жизни моей звезда
мне мои подсказала двери,
мне шепнула – идти куда.

Еще вчера в Москву приехал поезд,
а в нем мой самый близкий человек —
мой папа – я с ним заново знакомлюсь, —
а вместе с ним приехал прежний век.

И век и папа достают котомки,
соленую капустку, пирожки…
В наш странный мир, нечаянный и ломкий,
они вошли, как ломкости враги.

Развесили повсюду полотенца,
наладили свой быт и свой уклад.
И век и папа, точно два младенца,
на нас глазами светлыми глядят.

В гремящее с экрана верят слово,
в какую-то там силу доброты
и в человека честного, простого,
пускай вокруг все снобы и скоты.

И век и папа искренне мечтают
вернуться в детство, весь изъездить мир,
и, верите, они не замечают,
что время их изношено до дыр.

Что никуда уже и не поедут,
не убегут от грешной суеты,
и, слава Богу, мир им не поведал,
что детские не сбудутся мечты.

Наивными глядят они глазами:
и век и папа – страшно мне за них!
И горько мне, что так светло, как сами,
не научили жить детей своих!

Нас с тобой не спасет одиночество
и чужая любовь не спасет.
Ты живешь теперь, как тебе хочется,
а точнее, как жизнь понесет.

Ничего не кляня и не празднуя,
пьешь с усмешкой задумчивый день.
А дороги у нас теперь разные.
И от прошлой осталась лишь тень.

И хранит нас с тобой одиночество
на своих утомленных руках.
Но, пройдя все земные пророчества,
мы с тобою живем в облаках.