Антон Бакунин - Убийство на дуэли

— Хотел задать вам вопрос, Антон Игнатьевич, по поводу вчерашней беседы с доктором.

— Ну?

— Признаться, я не понял, зачем вы расспрашивали его про перстень служащего гаража? Это имеет отношение к делу?

— Косвенное, князь. Мне хотелось знать, в самом ли деле так наблюдателен доктор.

— И что же, правильно он ответил на ваш вопрос?

— А ты разве не заметил, какой у шофера перстень?

— Я, признаться, и перстня не заметил.

— А напрасно. Этот шофер фигура колоритная. Из дворян. Шулер. Но горд. Как в проигрыше — так в гараж. В автомобилях он понимает толк. А перстень тоже приметный. А доктор ведь, как и ты, видел его впервые. Но перстень запомнил. Доктор наблюдателен. До нашего Акакия ему, быть может, далеко. Вот, к примеру, князь, заезжали мы вчера к приставу Полуярову. Можешь вспомнить, что у него лежало на столе?

Я задумался, но ничего так и не припомнил.

— Наверное, телефон…

— Какой у него аппарат?

— Не помню.

— Акакий, — повернул голову Бакунин к Акакию Акинфовичу, — продемонстрируй князю свой феномен. Что у пристава Полуярова лежало на столе, когда мы к нему заходили?

— Ну, вы скажете, Антон Игнатьевич, — феномен, — улыбнулся Акакий Акинфович, польщенный тем, что Бакунину захотелось блеснуть его способностями.

— Так что же там было на столе? — еще раз спросил Бакунин.

— Ничего особенного. Лежали три дела. Одно раскрытое, писано черными чернилами. Два другие за номерами сорок семь и сорок восемь. Стеклянная пепельница с окурками. Телефонный аппарат белый с серебряной окантовкой. Настольная лампа с зеленым абажуром на подставке из белого мрамора с серыми прожилками. Письменный прибор черного мрамора с бронзовым арапчонком. Ручка с металлическим пером.

— А крышки у чернильниц в письменном приборе?

— В виде лотоса.

— А не заметил ли ты, Акакий, сколько в пепельнице окурков?

— А как же. Всего два. Один посредине — это уж точно вчерашний. И сегодняшний — с краешка.

— А что же пыль?

— Пыль убрана. У письменного прибора только слева полосочка. И у арапчонка со спины не смахнули.

— Ну, князь, каково?

— Впечатляет, — сказал я, пораженный таким отчетом и одновременно чувствуя досаду на себя самого.

— Мелочь, князь. У арапчонка со спины не смахнули пыль. Деталька. Но на детальках держится мир. [30] Одна из наиболее часто употребляемых Бакуниным фраз. (Прим. князя Н. Н. Захарова.)

— Красиво умеете формулировать, Антон Игнатьевич, — подольстился Акакий Акинфович, — почти как иной раз Карл Иванович. Только Карл Иванович с большим жаром.

Бакунин рассмеялся, а потом, недовольно покачав головой, сказал:

— Неловко при Карле Ивановиче про германскую разведку.

— Да, переживает старик, — согласился Акакий Акинфович.

— Нужно нам как-то поговорить обо всем этом. А то мы вроде как обходим стороной, и возникает неловкость.

— Это верно, — согласился Акакий Акинфович. — Пойду гляну, может, Селифан коляску подал.

Коляска с поднятым кожаным верхом в самом деле уже стояла у крыльца. День, против вчерашнего, выдался хмурый, обещался дождь. Бакунин, по случаю визита к княгине Голицыной, надел черный фрак, в котором он был совершенно неотразим, цилиндр и плащ. Толзеев, к которому мы хотели заехать пораньше, жил в гостинице «Астория». Особняк князя Голицына находился на Офицерской улице. Селифан опять домчал нас удивительно быстро, хотя, казалось, и не гнал лошадей — улицы уже заполнились экипажами. То, что мы добрались вдвое быстрее против обычного, объяснялось, по-видимому, тем, что Селифан ехал не совсем обычным путем, часто сворачивал в переулки и во дворы. Позже, поездив с Селифаном по Петербургу, я стал прокладывать его маршруты на карте города и обнаружил, что он обычно ехал по прямой линии, а не по ломаной — для этого нужно было хорошо знать не только систему улиц города, но и систему дворов и всех проходов по задворкам.

У парадного подъезда гостиницы «Астория», в номерах которой обитал Толзеев, я и Бакунин вылезли из коляски. Селифан должен был везти Акакия Акинфовича к Иконникову, а потом в имение Кучумова — оно находилось где-то в окрестностях Петербурга.

— Ближе к пяти часам загляни в ресторацию Егорова, может быть, мы с князем, если успеем, зайдем туда пообедать, — сказал Акакию Акинфовичу на прощанье Бакунин.

Мы с Бакуниным вошли в вестибюль гостиницы «Астория».

— К господину Толзееву, — начальственным тоном сказал Бакунин подбежавшему портье.

Я заметил, что, войдя в гостиницу, Бакунин изменился и стал похож на грозного барина. Может быть, он специально настраивался на встречу с Толзеевым. Хотя в дальнейшем я понял, что Бакунин имел свойство очень сильно меняться и внешне и внутренне соответственно обстановке и соответственно той среде, в которую попадал. То он имел вид утонченного аристократа, то неудержимого Дон Жуана, то ресторанного гуляки.

Интересно, все эти изменения происходили сами собой, без воли самого Бакунина (а первое впечатление мое было именно таким) — он не замечал их, или же он играл, как искусный актер, каждый раз надевал ту маску, которая ему требовалась в данную минуту.

Портье, по свойственной людям его профессии сообразительности, прекрасно уловил, что с этим посетителем шутки плохи, притом помня, что и Толзеев тоже не из обычных проживающих, тут же кликнул одного из коридорных, без дела стоявшего у конторки:

— Степан! Проводи господ в сотый нумер.

Степан, изобразив на лице самое искреннее желание угодить, торопливо побежал вперед, мы с Бакуниным двинулись следом за ним, поднялись по лестнице на второй этаж и по широкому светлому коридору, устланному роскошной ковровой дорожкой, подошли к двери красного дерева. Номера на двери не было, но коридорный постучал в дверь, спустя минуту из нее выглянуло чудовище огромного роста, с растрепанными волосами и лицом деревенского мужика, только что пробудившегося от сна после попойки.

— К господину Толзееву, — сказал ему коридорный и пояснил, словно сомневаясь, что это нечесаное чудище знает по фамилии своего хозяина, — к барину твоему.

Новоявленный Герасим, по крайней мере ростом и силою схожий с персонажем чувствительной повести господина Тургенева, распахнул дверь и впустил нас в прихожую номера. Впрочем, сравнение с Герасимом мало подходило к нему. Сомнительно, чтобы в груди этого великана когда-либо шевельнулось чувство жалости к какому-нибудь живому существу. И потому я мысленно переименовал его из Герасима в Полифема, несмотря на то что, вместо одного во лбу, на его лице можно было обнаружить в привычных местах оба глаза — злых и подозрительных.