Антон Бакунин - Убийство на дуэли

— Да, брат, судьба такая штука, — согласился с ним Бакунин.

— Но князь Голицын убит. Убит на глазах секундантов, убит непонятно как.

— Князь сделал свой выстрел? — спросил Бакунин.

— Нет, князь не успел выстрелить. Стрелялись без права первого выстрела, на тридцати шагах, сходились по команде. Толзеев первым подошел к барьеру и сделал свой выстрел. У обоих были револьверы. Князь упал. Оказалось — убит двумя пулями. Одна попала прямо в лоб. Вторая раздробила ключицу.

— Кто же сделал второй выстрел? — спросил я.

— Второго выстрела не было, — развел руками пристав.

— То есть его никто не слышал, — уточнил Бакунин. — Где стрелялись?

— На Касьяновом лугу, в версте от заставы по Трамовой дороге [12] Трамовой дорогой называли тогда первое асфальтированное шоссе, проложенное в окрестностях Петербурга инженером И. В. Трамом. (Прим. князя Н. Н. Захарова.) , недалеко от Иванова села.

— Когда?

— Позавчера, сразу после полудня.

— Позавчера? — удивленно вскинул брови Бакунин. — Так что же…

— Ах, Антон Игнатьевич! На ту беду я был в отъезде. Сам только-только все узнал.

— Секунданты допрошены?

— Допрошены.

— И что же?

— Они и сами никак не могут уразуметь, что произошло.

— И второго выстрела они не слышали?

— Ни один.

— Так-так… — задумчиво произнес Бакунин. — А что этот выстрел… Куда попала пуля?

— Прямо в лоб.

— И все-таки, к какому виску ближе — к левому или к правому?

— Ровнехонько посередине. Хоть линейкой вымеряй.

— Непростой выстрел, — подвел итог Бакунин.

— Как такое могло произойти, ума не приложу. Тут нужно, чтобы вы, Антон Игнатьевич, сделали умозаключение. Ведь я готов служить и служу верой и правдой. Меня в отсутствии старания и прилежания никто не упрекнет. Но как доходит дело до умозаключений — тут ну никак. Ведь каждый пользу отечеству приносит тем, чем может. Я — рвением и старанием. И уж вы, Антон Игнатьевич, постарайтесь. Без ваших умозаключений не обойтись.

— Умозаключения, братец мой, родятся из фактов, — назидательно сказал Бакунин. — Умозаключения подобны вершине египетской пирамиды — вершине, возвышаемой на горе фактов. После завтрака я приеду к вам. Пули достали?

— Пули у меня.

— Обе револьверные?

— Револьверные.

— М-да… Револьвер дальше ста метров не бьет. А за сто метров услышишь любой выстрел…

— Так оно и есть, — подтвердил Полуяров, — только второго выстрела никто не слышал.

Неожиданно дверь кабинета раскрылась и вошел дядюшка Бакунина — Петр Петрович Черемисов. (Дядюшкой его только называли, на самом деле он был не дядей, а воспитателем Бакунина — его историю я изложу несколько позже.) Петру Петровичу было за семьдесят. Худощавый, среднего роста, с характерным лицом — клочки косматых бровей, быстрые глаза, испускающие взгляды-иголки, недовольно поджатые губы и всегда язвительное, желчное общее выражение.

Войдя, дядюшка развел руками и театрально поклонился, хотел сказать что-то язвительное — как потом выяснилось, по поводу того, что Василий не стал звать всех к завтраку Но, увидев пристава, дядюшка тут же обернулся к нему:

— А, Аркадий Павлович! Неужто опять приключилось что-то необычайное? Никак злоумышленники украли бриллианты великих княжон? А как же вам удалось проникнуть тайно в сию обитель, минуя Василия…

Бакунин подошел к дядюшке.

— Дядюшка, убит князь Алексей Андреевич Голицын…

— Вот как… — Сообщение на секунду лишило Петра Петровича дара речи и — минут на десять, но никак не больше — язвительности и театральности, которую Акакий Акинфович называл — впрочем, без тени осуждения, только за глаза — балаганностью.

Через полчаса пристав уехал, а все обитатели бакунинского дома собрались в столовой. Часы показывали четверть одиннадцатого. Конечно же, на часах Карла Ивановича было ровно на семь минут меньше. Завтрак у нас больше походил на обед, единственным отличием было то, что не подавали суп. Обычно съедали по два, по три блюда. Дядюшка выпивал рюмку коньяка, так как считал его действие лечебным.

Акакий Акинфович, которого по виду трудно было причислить к любителям плотно поесть, в дополнение ко всему съедал еще и тарелку овсяной каши вприкуску с осетриной. Обычай этот имел давнюю историю.

В годы молодости Бакунина и сам он, и Акакий Акинфович увлеклись чтением Конан Дойла и дело дошло до прямого подражания известному литературному герою. Бакунин научился часами играть на скрипке — что у него неплохо получалось, ходил в цирк к какому-то французу на уроки бокса и даже пробовал курить трубку.

Несмотря на молчаливое неодобрение Карла Ивановича и насмешки дядюшки, длилось это довольно долго.

Акакий Акинфович, не имевший музыкального слуха, избегавший бокса, как и любой другой драки, и не переносивший табака, англизировался с помощью овсяной каши. Несколько месяцев он стоически ел овсянку, поражаясь, как это такие вроде бы и неглупые люди, как англичане, могут питаться лошадиным кормом, и не реагировал на советы дядюшки ввести в свой рацион сено.

В конце концов Акакий Акинфович приловчился заедать овсяную кашу осетриной [13] Или иногда севрюжиной. (Прим. князя Н. Н. Захарова.) , и это ему так понравилось, что вошло в привычку и потребность. Бакунин сначала бросил уроки бокса, сломав невзначай челюсть своему учителю-французу, а потом как-то незаметно забросил и скрипку, и трубку, и овсяную кашу, которую он тоже пытался распробовать.

А Акакий Акинфович остался верен приобретенной привычке. Кроме того, частенько за завтраком в дополнение ко всем блюдам съедал он и тарелку блинов — правда, разделяя ее с Бакуниным, который до блинов охотником не был, но, видя, с каким аппетитом ест Акакий Акинфоиич, часто присоединялся к нему.

К завтраку все, кроме дядюшки, переодевались. Дядюшка сидел за столом в халате — отчасти в пику Карлу Ивановичу, который одевался так тщательно, словно собирался на прием к губернатору.

Блюда подавали горничная Настя и Василий. Василий, не ставший всех звать к завтраку, был хмур и недоволен. Его «надутость» угнетала Бакунина. Карл Иванович не замечал ее. Дядюшке она поднимала настроение. Акакий Акинфович тоже радовался плохому настроению Василия — но тайно.

Завтракали мы в самое разное время. Иногда завтрака не было вовсе — и тогда обходились чаем вприкуску с чем-либо посущественнее, обычно бутербродами с ветчиной. Карл Иванович часто высказывал мысль о том, что завтракать следовало бы в одно и то же, раз и навсегда заведенное время, и даже называл это время — восемь часов. Но быстротекущие и часто непредсказуемые и непредвидимые события и разные обстоятельства постоянно мешали завести такой порядок, и за долгие годы жизни с Бакуниным Карл Иванович смирился с этим — смирился практически, но не в принципе и время от времени продолжал высказывать свое мнение на сей счет.