Irena-Barbara-Ioanna Chmielewska - Две головы и одна нога (пер. В.Селиванова)

Узрела я себя рядом с Гжегожем и вдруг отчетливо ощутила, какое это было бы счастье. Да все равно где, не обязательно в роскошном апартаменте, пусть в избушке-развалюшке под Верхней Казимировкой. Пусть не было бы это счастье на всю жизнь, пусть лишь несколько лет вместе, я и Гжегож…

И этого счастья лишила меня Мизюня.

Убить ее? Поджечь ее дом? Исключено, ни заговорить с ней, ни даже взглянуть на нее у меня не было сил. И хотя всем сердцем я желала ей всего самого плохого, сама пальцем для этого не шевельну. Пусть удавится своим Спшенгелем, своим богатством, своей счастливой жизнью и исполнением желаний. И даже своей красотой, своей немеркнущей красотой, что бы там Гжегож ни говорил о воздействии неумолимого времени. Мизюня относилась к той редкой категории женщин, над которыми не властно время, которым никогда не грозила опасность располнеть, и надо было очень внимательно рассматривать ее, чтобы заметить следы прошедших тридцати лет. Известно, что возраст женщины выражается в килограммах…

Вот я и сидела в полном бездействии, уставившись бессмысленно в окно, и всем сердцем ненавидела Мизюню…

Гжегож с большим интересом выслушал мой отчет и пришел к правильному выводу.

– Из этого следует, что они отвяжутся наконец от тебя? – поинтересовался он.

– Наверняка. Теперь у них возникли кое-какие неприятности, придется их улаживать, не до меня. И времени нет, да и небезопасно сейчас связываться со мной.

– Ну и слава Богу. А как нога?

Я даже удивилась вопросу, потому что о ноге как-то забыла.

– В порядке. По лестнице уже спускаюсь свободно, вспоминаю о ноге только в исключительных случаях. Правильно мне тогда посоветовал врач – ничего не предпринимать, только подождать немного. Думаю, через месяц смогу танцевать.

– И даже сюда сможешь приехать?

Я помолчала, надеюсь осуждающе. Потом пояснила:

– Еще недельки полторы придется подождать. Потом же, разреши заметить, наступит август, а один август в Париже мне пришлось пережить, так что больше не желаю. Поэтому позволь мне отложить приезд до сентября.

– Чудесно! Потому что и мне в августе придется уехать. Моя жена…

– Вот именно! Так что с твоей женой? Я не спрашивала из деликатности. Холера! Есть же люди от природы деликатные и тактичные, а мне каждый раз столько приходится на это тратить усилий!

– Правда? – удивился Гжегож и, похоже, искренне. – Ну, значит у тебя очень хорошо получается, потому что в бестактных поступках я тебя никак не могу обвинить. А что касается жены… Экстрасенс посетил ее позавчера, до сих пор никак не получалось, все откладывал визит. И вроде бы немного помог ей, причем мне показалось, сам этим был немало удивлен. Его диагноз таков: полностью ей не выздороветь, но поправить здоровье она сможет. И дал гениальный совет: полечиться в специальном санатории, есть такой в Швеции. Очень, очень настаивал на этом санатории. Жутко он дорогой, потому как единственный в мире нужного нам профиля, ну да это не столь важно. Три месяца, проведенные в этом санатории, очень укрепят ее здоровье. Поместить ее в санаторий надо с сопровождающим. Догадываешься? Жена поедет в санаторий вместе с кузиной!

– Когда? – только и вымолвила я.

– Именно в августе. Отвезу их туда, с недельку поживу там, а под конец августа вернусь в Париж.

Конечно, это не Андалузия, Копакабана и прочее, но все-таки… Париж чудесный город, когда в нем никто не бастует. Впрочем, даже если и бастуют, черт с ними, пусть бастуют, раз им так хочется. В конце концов, еду я туда не на работу, а для того, чтобы побыть с Гжегожем. Два месяца!

Ответила я осторожно.

– Не знаю твоих конкретных планов, но согласна убедиться на собственном опыте, не повредит ли нам такая неимоверная свобода. Ничего, я женщина отважная, рискну, пожалуй…

– Перестань молоть чепуху и настраивайся на поездку. Я позвоню тебе сразу после возвращения и очень рассчитываю, что мне не придется тебя ждать дольше, чем дня три.

Я положила трубку, и тут вдруг меня одолели сомнения. За несколько последних лет я привыкла как раз к полной свободе, никто не стеснял моего одинокого существования. Если мне не хотелось, я могла весь день молчать, ни с кем не встречаться, ни с кем не разговаривать. Могла выходить из дому, когда мне заблагорассудится, и возвращаться, когда хочу, хоть на рассвете, и никто не имел права допытываться, где я была и чем занималась. Могла растранжирить все деньги, например, проиграть их во что-нибудь, а потом жить на сухарях и чае, завалявшихся в кухне. Могла пообрывать себе хоть все пуговицы и не пришивать их. Могла неделями не мыть посуды, громоздящейся до потолка в мойке. Могла открывать окна настежь, устраивать сквозняки и не гасить за собой свет, завалить стол и стулья бумагами, не читать писем… В общем, могла все!

А Гжегож привык к женщине в доме, то есть к тому, что рядом человек, с которым надо считаться. Гжегож всегда был аккуратнее меня, не выносил беспорядка в доме, привык нормально питаться и вообще вести нормальный образ жизни. При нем и мне пришлось бы как-то нормализоваться…

И вот опять я в своем воображении увидела нас двоих утром. По утрам я неразговорчива, люблю помолчать над первой чашкой чая, с книжкой перед носом, потом не торопясь размяться, готовясь к тому, что мне предстоит делать днем. Сколько времени он сможет терпеть такое? Нет, придется переломить себя, начать утро с веселого щебетания, потом приняться за приготовление завтрака, никакой книжки, и придется даже что-то съесть. Допустим, круассаны всегда ешь с удовольствием, тут особого аппетита не надо. Постой, а откуда они возьмутся на завтрак, эти круассаны? Сами придут? Не побежит же Гжегож за ними в магазин. А может, побежит, может, любит такие утренние пробежки? Эх, не поинтересовалась.

Впрочем, в такой цивилизованной стране, как Франция, им могут приносить круассаны и на дом, класть на пороге вместе с молоком и газетами.

А потом приходит пора ленча, мне же как раз хорошо работается, плевать мне на ленч и есть не хочется, но для него ленч – святое дело, так что или он злится, или я опять переламываю себя и уже никакого настроения работать. А потом приходит время обеда. Как, черт возьми, решим мы проблему обеда? Готовить обед?! Но, с другой стороны, нельзя же вечно шастать по забегаловкам. Или вот еще проблема. Гжегож работает в конторе, я – дома, так кому же, как не мне, устроить постирушку? Пусть даже и с помощью стиральной машины, грязное белье само в нее не залезет, а элементарное чувство справедливости подсказывает, что надо и совесть иметь…

И столько ужасов представила я, такие непреодолимые сложности, что чуть было не схватилась за телефонную трубку – позвонить Гжегожу и гневно заявить – не приеду, и речи быть не может! Иначе отравим жизнь друг другу до такой степени, что потом до конца дней своих будем с отвращением вспоминать совместно проведенные дни. В нашем возрасте лишь тогда можно вить общее гнездо, когда один в одиночестве пьет горькую, а вторая в одиночестве льет горькие слезы. И откуда мне знать, вдруг ни с того ни с сего вскочит у меня на заднице прыщ, который мне вовсе не хочется обнародовать? Очень хорошо помнила я, сколько усилий требовалось для того, чтобы скрыть от любимого кое-какие, скажем так, изъяны красоты, причем было это в молодые годы, а теперь?