Петра Рески - Палаццо Дарио

– Как оригинально, – сказала кружевница.

Радомир нахмурился.

Через три четверти часа ароматическая палочка прогорела. Маг стоял у окна, глядя на всемирно известный Большой канал. На его лице была гримаса изжоги.

– Было очень трудно сосредоточиться, – сказал он, – но то, что я увидел, меня озадачило. Я заметил, что в комнате было что-то, что меня нервировало. Оно помешало сосредоточиться на заклинаниях. Оно не уходило, и я решил войти с этой сущностью в контакт, но пообщаться с ней мне не удалось. Я думаю, это сущность кого-то, кто жил в Ка Дарио, дух, не обретший покой и не покинувший дом. Для меня это еще одно доказательство того, как необходимо здесь очищение, чтобы вашего дядю не настигла та же судьба, что и остальных.

Маг сложил в сумку свои причиндалы. Ванду передернуло. Она представила себе Радомира в роли следующего в очереди проклятых владельцев.

– 350 000 лир, – сказал Александр. – За работу на дому.

Ванда и Микель проводили его к выходу. Прежде чем уйти, маг наклонился к Ванде и прошептал ей на ухо.

– Мочу? – медленно повторила Ванда. – Ни в коем случае. Вы с ума сошли?

– Интересный тип, – сказал Микель, когда за Александром закрылась дверь. – Умный, сразу видно. Корифей. И такой симпатичный.

– Не преувеличивай, – сказала Ванда.

Оба вернулись в салон. Там затянулась беседа на тему магии, словно все только и ждали, когда маг уйдет. Каждый считал нужным высказаться. Аристократка жарко говорила о госпоже Лидии, которая вела прием в Санта Кроче. Молодой поэт рекомендовал всем Марио Давандо из Кастелло, рыцаря ордена розенкрейцеров, гомеопата, астролога, целителя, специалиста по аномалиям и оккультизму. И в центре захваченного беседой круга – Радомир, который неожиданно проявил интерес к оккультизму.

– Суеверие вполне человечно, – сказал он. – Ассирийцы уже в седьмом столетии знали заклинания против ведьм. Я же разделяю мнение Бенедетто Кроче: я в это вообще не верю, однако все это истинно.

– Как оригинально, – сказала кружевница.

После этого вечерний кружок стал расходиться. Гости отправились дальше, в Палаццо Брандолини. Графиня Бранда Брандолини вернулась из Нью-Йорка и давала по этому поводу коктейль.

За последними гостями закрылась дверь. Радомир вздохнул и взял Ванду под руку.

– Он отвратителен. – В его голосе звучал упрек.

– Кто?

– Маг, – сказал Радомир, – он красит волосы и брови тоже.

– Тебе же его не на блюде подают.

– По-моему, он прекрасен, – сказал Микель.

Ванда сидела в Восточном музее у открытого окна и пыталась читать. Стоял душный летний вечер. Внизу на канале пели «Gondola-gondola-gondoli» под бурные аплодисменты. Ванда вела собственную статистику, и, по ее подсчетам, она 29 раз в день слышала «О sole mio», второе место занимала «Funiculi-ranicula» (20 раз) и «Nel blu, dipinto di blu» (11 раз). Международные пристрастия удовлетворялись рефренами из «Танца маленьких утят» – «И ballo del quaquaqua», Фрэнком Синатрой «I did it my way», а также Эдит Пиаф с ее «Non, je ne regrette rien». Вечнозеленая «Ciao Venezia», как заметила Ванда, тоже всегда сопровождалась громкими аплодисментами. Здесь никто не боялся задеть чьи-то политические чувства, и по желанию также исполнялся «Интернационал». Иногда учитывали происхождение туристических групп, поскольку немцы особенно ценили «Rosamunde», израильтяне пели «Hava Nageela Hava», и только на пристрастия японцев никто не обращал внимания.

Вдруг кровь зашумела у Ванды в ушах. Как сумасшедшая, она вылетела в коридор, схватила синее пластиковое ведро из ящика со средствами для уборки, до краев наполнила его водой, бегом вернулась в комнату, к окну, и с размаху швырнула чистую водяную струю вниз, накрыв ею одним махом всю поющую компанию в гондоле – и певца, и аккомпаниатора с аккордеоном. Все разом стихло. Но всего на несколько секунд. Двуязычные вопли разразились, не дав тишине устояться. Гондольер кричал на венецианском диалекте, что Ванда чокнулась. «О my God! – стонали туристы. – What the fuck is going on here?» 92Ванда, должно быть, угодила в американцев, вероятно, из Кливленда, штат Огайо. Жаль… Лучше было бы на японцев. Американцы, конечно, подумали, что венецианское Управление по туризму специально платило ей за исполнение таких фольклорных сцен на фоне общей экзотики. Потом ей стало даже немного стыдно. Скорее всего потому, что она выросла не здесь, думала она. Конечно, надо быть венецианцем, чтобы одинаково равнодушно переносить серенады в гондолах и голубиный помет. Но прежде чем ее чувство вины окончательно улеглось, директор Морозини просунул голову в дверь ее кабинета и поздравил с успешной проделкой. Впервые за много недель он как-то ожил, заметила Ванда. С тех пор как от его таинственной рукописи, содержание которой все еще было для Ванды секретом, фатально отказались, он пребывал в постоянной депрессии.

– Sono una maledizione! – прошипел он. – Это какое-то проклятие, пытка для ушей и хорошего вкуса!

Ванда почувствовала, что ее поняли. Ведь он-то, в самом деле, «всосал» серенады с молоком матери и весьма враждебно относился к посторонним антивенецианским проявлениям.

– Одного ведра еще мало, – сказал Морозини. – У меня на террасе стоит их, пожалуй, несколько сотен. Венецианские связки гондол, в которых поют серенады, ничего общего с Венецией не имеют. Это коварное изобретение одного отельного портье – Джузеппе Торторелла.

Ванда увидела, как он обрадовался очередной возможности поделиться с ней своими познаниями. Казалось, даже его баклажанообразный нос засветился от удовольствия.

– Венецианцы, – сказал Морозини, – никогда не пели в гондолах. Они торговали, интриговали, грабили, но никогда не пели. Эту прореху решил залатать Торторелла. Он создал serata veneziana 93.

В 50-е годы он работал в отеле «Бауэр Грюнвальд» и совершил переворот в венецианском туризме тем, что стал вывозить туристов на плоты неподалеку от церкви Санта Мария делла Салюте. Там они слушали венецианские песни, пили вино, а Торторелла получал проценты. Так продолжалось до тех пор, пока в лагуне не появились мотоскафы и не стали захлестывать и качать плоты. Но Торторелла, довольно находчивый парень, и из этой неприятности сумел получить свою выгоду. Он не стал больше возить туристов на плоты, а придумал пение в гондолах. В тихих обводных каналах. Это было начало конца.

– А как же Гете? – спросила Ванда. – Он ведь писал о великолепном пении гондольеров, о гондольерах, распевавших стихи Торквато Тассо.

– Гете! – простонал Морозини. – Тоже всего лишь турист. Он перепутал это с al fresco 94, в лагуне, за пределами города, где иногда пели. Сегодня это тоже никому не помешало бы.