Петра Рески - Палаццо Дарио

Ванда поднялась на второй этаж. Оконные стекла, отлитые с добавлением щедрой порции свинца, окрашивали салон в ярко-розовый цвет. Радомира здесь не было. Розовый салон был забит мебелью, из которой можно было до сих пор пользоваться только кушеткой в стиле ампир. Все остальное: стулья с изящными ножками, сундуки, шкафы, комоды, великолепные инкрустированные столики и секретеры из корневой древесины – казалось, всем своим видом демонстрировало возмущение от самой мысли использовать их по предназначению. Среди множества отдельных предметов парными были только две китайские вазы и две статуи – монголоидного вида Геркулесы, которые раздирали пасти львам. Несколько венецианских мавров в красно-золотых ливреях держали канделябры. Несколько обветшалых оруженосцев эпохи Возрождения ухватились за свои мечи. И портреты. Они стояли вдоль стен и ждали, когда же им найдут нужное место на стенах. Когда Ванда приезжала сюда в первый раз, Радомир жаловался, что никак не может решить, куда их повесить: дожа с носом пропойцы рядом с темноволосой неизвестной, голова которой была несоразмерно мала по отношению к ее декольте? Или эту брюнетку лучше было бы пристроить к господину в напудренном парике, сложившему губы словно для поцелуя и державшему письмецо, на котором стояла печать «Послу Венеции в Вене»?

Присутствие Радомира Ванда почувствовала по запаху. Это был запах старого человека, припудренного фиалковым тальком. Из розового салона она прошла в темную, почти черную столовую с деревянной обшивкой стен с резными орлиными головами и трубами из раковин, с барельефами морских нимф, пегасов и изогнутых драконьих тел. Вслед за Микелем Ванда прошла дальше в библиотеку. Рядом находилась спальня Радомира с обтянутыми охристой камкой стенами и люстрами из муранского 14стекла.

Она опустилась в кресло и услышала, что Радомир подходит, покашливая.

– Моя дорогая! – сказал он и обнял ее, рассеянно, как все очень занятые люди.

Для своих восьмидесяти двух лет Радомир держался молодцом и выглядел, как семидесятилетний. С годами его лицо лишь немного вытянулось. Его белые волосы были аккуратно причесаны на пробор, как у школьника, глаза, как прежде, голубые, Радомир был утончен и изящен, но его старческие ноги были слишком тонкими, как у комара. Раньше он был значительно полнее, и было время, когда он даже обзавелся брюшком, но потом превратился в одержимого адепта здорового образа жизни.

Отец Ванды считал, что Радомир – это просто чудо медицины: в погоне за очищением организма он в довольно преклонном возрасте довел себя до анорексии.

«Когда я ничего не ем, у меня возникает ощущение абсолютной чистоты», – говорил Радомир.

Для него стройное тело было доказательством триумфа воли. «Мир не изменишь, – добавлял он, – но можно изменить себя, свое тело! Помолодеть невозможно, но можно похудеть!». Соблюдение диеты как сублимация революционной активности.

В молодости Радомир принимал участие в гражданской войне в Испании, само собой разумеется, не на стороне фашистов, а на стороне республиканцев, как и подобало человеку с хорошим вкусом. Однако его участие в действиях в одной из Интернациональных бригад продлилось в общей сложности всего четыре недели. Он прибыл в Испанию в октябре 1938 года. В ноябре бригады были распущены. Из республиканца Радомир без всяких переходных ступеней превратился в монархиста. И на протяжении всей жизни он черпал из своего испанского эпизода, и именно в нем он находил меру оценки любой низости или гнусности, что делало его интересным в венецианских салонах. Он кокетливо оглядывался на свой революционный период до глубокой старости. «Венеция – вот идеальный город, в котором ничего не надо менять. Поэтому я сюда и приехал», – считал необходимым повторять Радомир и иногда добавлял: «За исключением собственного веса, конечно».

Перед отъездом Ванды ее мать обстоятельно высказалась о своем брате. Он был для своих восьмидесяти двух лет бодр и подвижен и довольно смело смотрел в будущее, но мания величия, которая поблескивала в его душе всю жизнь, как тлеющий огонек, с возрастом стала принимать довольно странные и подозрительные формы. Раньше мать Ванды только сдержанно улыбалась, когда дядя Радомир являлся в своей привычной роли enfant terrible 15и старался приправить любой разговор из перечницы своего абсолютизма. Обычно это распространялось на наблюдения из жизни аристократии, например: «Никогда итальянская аристократия не имела ни малейшего представления об утонченном стиле жизни. Есть графини, которые развешивают белье в своих бальных залах!»; о литературе – «Я переоценил Томаса Манна!»; замечания из этнопсихологии – «Такой народ, как итальянский, который многие столетия находился под иностранным господством, – немощный народ!» В последние годы подобные высказывания участились настолько, что мать Ванды начала сомневаться в способности Радомира уживаться в обществе.

Добрые двадцать три года Радомир прожил в Венеции на всемирно известном Большом канале, как и подобало человеку с положением, но всего год как он купил Палаццо Дарио. До этого он, как простой смертный, жил, снимая жилье. «Имущество – обуза», – повторял он до тех пор, пока не получил наследство. Никто из семьи так и не узнал, откуда оно свалилось. Ванда полагала, что бывший любовник Радомира, герцог из Генуи, мог вписать его в завещание. Радомир прожил пятнадцать лет на итальянской Ривьере у этого герцога.

«Я – гофмаршал, дитя мое. Это соответствует нынешнему шефу протокола», – немного раздраженно объяснил он Ванде в один из своих приездов в Неаполь.

Всех детей он считал дебилами. Тогда же Ванда узнала, что человек навсегда теряет уважение окружающих, если желает перед обедом «приятного аппетита», что даже яйца надо есть вилкой и что, поднимаясь по лестнице, надо обязательно всю ступню ставить на ступень. Он также был первым, кто сказал ей первую фразу по-французски: «La mauvaise education des autres fait notre bonne education» 16. Это случилось в ее первый приезд в Венецию, когда ей было двенадцать лет.

Со своим герцогом Радомир объехал весь свет и перезнакомился с европейской аристократией. Жизнь, как на плакатах «Belle Epoque» 17. Но… «Я все время скучал, – вздыхал потом Радомир, – до тех пор, пока не переехал в Венецию». Здесь настал его Fin-de-siecle– Ennui 18, и его жизнь достигла в каком-то смысле апогея. Тогда ему было почти шестьдесят. Был ли он сам готов тогда к новой жизни среди Брандо Брандолини, Раймонды Раймонди, Орсино Орселли? Он любил венецианскую аристократию, венецианские салоны, венецианское общество. Он любил приемы, на которые приглашались европейские политики, французские композиторы, северо-итальянские банкиры и римские ювелиры. Он любил их за их яхты, каникулы на частных островах, за их виллы в Венето с картинами Каналетто и Лонги, за то, что на каждом таком приеме он встречал людей, способных поразить его. Венецианское же общество в свою очередь любило его за bonmots 19и за самую маленькую бунтарскую искорку в его жизни.