Карл Хайасен - О, счастливица!

Он упаковывал вещи для поездки по поводу «Лотто», когда Кэти вернулась из церкви.

– Куда?

Ее кошелек шлепнулся на кухонный стол, точно шлакобетонный блок.

– В место под названием Грейндж, – ответил Том Кроум.

– Я там была, – раздраженно сказала Кэти. Место под названием Грейндж. Как будто она не знает, что это такой город. – У них там достопримечательности.

– Верно.

Кроум подумал, не ездила ли туда Кэти в числе религиозных паломников. Все возможно; они знакомы каких-то две недели.

– У них там Дева Мария, которая плачет, – сказала Кэти. Подошла к холодильнику. Налила стакан грейпфрутового сока; Кроум ждал новых сведений о Грейндже. – И на шоссе, – произнесла она между глотками, – в центре шоссе – лик Иисуса Христа.

Том Кроум ответил:

– Я об этом слыхал.

– Пятно, – уточнила Кэти. – Темно-пурпурное. Как кровь.

Или трансмиссионная жидкость, подумал Кроум.

– Я там только один раз была, – сказала Кэти. – Мы заправлялись по дороге в Клируотер.

Какое счастье, что она в Грейндже не завсегдатай. Кроум швырнул в чемодан кипу плавок.

– И как впечатления?

– Странные. – Кэти допила сок и вымыла стакан. Она выскользнула из туфель и села за стол, откуда хорошо видела, как Том пакуется. – Я не видела плачущую Богоматерь, только Иисуса – Дорожное Пятно. Но в целом город странный.

Кроум подавил улыбку. Он рассчитывал на странное.

– Когда ты вернешься? – спросила Кэти.

– Через пару дней.

– Позвонишь мне?

Кроум поднял взгляд:

– Конечно, Кэти.

– Когда будешь в Грейндже, я имею в виду.

– А… конечно.

– Ты решил, я хотела спросить, позвонишь ли ты, когда вернешься. Так?

Кроум диву давался, как, и пальцем не шевельнув, дал втянуть себя в нисходящий по спирали разговор еще до полудня воскресным утром. Он просто пытался собрать вещи, ради всего святого, но при этом, очевидно, умудрился задеть чувства Кэти.

Его теория: ее привела в смятение пауза между «а…» и «конечно».

Единственный вариант – уступить: да, да, милая Кэтрин, прости меня. Ты права, я полное дерьмо, бесчувственное и эгоцентричное. О чем я думал! Разумеется, я позвоню, как только доберусь до Грейнджа.

– Кэти, – сказал он, – я позвоню, как только доберусь до Грейнджа.

– Все в порядке. Я знаю, ты будешь занят.

Кроум закрыл чемодан, щелкнул застежками.

– Я правда хочу позвонить, ага?

– Хорошо, только не слишком поздно.

– Да, я помню.

– Арт приходит домой…

– В шесть тридцать. Я помню.

Арт был мужем Кэти. Окружной судья Артур Баттенкилл-младший.

Кроуму было неловко обманывать Арта, даже несмотря на то, что Кроум вовсе не знал этого человека, и несмотря на то, что Арт сам изменял Кэти с обеими своими секретаршами. Это общеизвестно, заверила Кэти, расстегивая брюки Кроума на их втором «свидании». Око за око, сказала она, – прямо как в Библии.

И все же Том Кроум чувствовал себя виноватым. В этом не было ничего нового; возможно, это было даже необходимо. С юных лет чувство вины играло определяющую роль во всех романах Кроума. Теперь же вина была неизменным, хоть и подавляющим спутником развода.

Кэти Баттенкилл срубила его осмысленностью тонких черт и похотью, пышущей здоровьем. В один прекрасный день, когда он совершал пробежку в центре города, она буквально за ним погналась. Он замешкался посреди благотворительного уличного марша – сейчас не вспомнить, против болезней или против беспорядков, – и неловко сунул Кэти в руку немного денег. Вдруг она – и его догоняют шаги. И она его нагнала. Они позавтракали в пиццерии, где первыми словами Кэти оказались: «Я замужем и никогда раньше такого не делала. Господи, как я проголодалась». Она ужасно понравилась Тому Кроуму, но он понимал, что весьма значительную часть уравнения составляет Арт. Кэти решала дела по-своему, и Кроум понял свою роль. Сейчас это вполне ему подходило.

Босиком, в нейлоновых колготках, Кэти проследовала за ним до машины. Он сел и – пожалуй, слишком поспешно – сунул ключ в зажигание. Она наклонилась и поцеловала его на прощание – довольно долгим поцелуем. Помедлила возле дверцы. Он заметил у нее в руках одноразовый фотоаппарат.

– Тебе в поездку, – сказала она, передавая камеру. – Там осталось пять кадров. Или шесть.

Кроум поблагодарил ее, но объяснил, что это не нужно. Синклер пришлет штатного фотографа, если история с лотереей выгорит.

– То для газеты, – сказала Кэти. – А это для меня. Можешь снять плачущую Богоматерь?

На мгновение Кроум подумал, что она шутит. Она не шутила.

– Пожалуйста, Том!

Он положил картонную камеру в карман куртки.

– А что, если она не будет плакать, эта Дева Мария? Все равно хочешь снимок?

Кэти не уловила сарказма, который просочился в его голос.

– О да, – пылко ответила она. – Даже без слез.

Мэр Грейнджа Джерри Уикс выразил Джолейн восхищение ее водяными черепахами.

– Мои малютки, – нежно сказала Джолейн. Она крошила кочан салата в аквариум, ее синие ногти сверкали. Черепахи начали безмолвную борьбу за ужин.

– Сколько их там у вас? – спросил Джерри Уикс.

– Сорок шесть, если не ошибаюсь.

– Ну надо же.

– Тут краснобрюхие, суонийские и две молодые полуостровные – мне сказали, они вырастут в нечто особенное. И смотрите, как они все друг с другом ладят!

– Да, мэм.

Джерри не мог отличить одну от другой. Однако его поразило, как ужасно шумят питающиеся рептилии. Он почти не сомневался, что этот хруст сведет его с ума, если он слишком задержится.

– Джолейн, я заглянул вот почему – поговаривают, вам повезло в «Лотто»!

Джолейн Фортунс вытерла руки полотенцем. Она предложила мэру стакан лаймада, от которого тот отказался.

– Это ваше личное дело, – продолжил он. – И не нужно отвечать мне да или нет. Но если все правда, то никто не заслужил этого больше, чем вы…

– И почему же?

Джерри Уикс замешкался с ответом. Обычно он не нервничал в обществе хорошеньких женщин, но сегодня у Джолейн Фортунс была необычайно мощная аура – благоухающее великолепие, озорной огонек, от которого мэр чувствовал себя одновременно глупо и легкомысленно. Ему хотелось сбежать, пока она не завалила его на пол, завывая, как енотовая гончая.

– Я здесь потому, Джолейн, что я думаю о городе. Для Грейнджа было бы счастье, если это правда. Насчет вашего выигрыша.

– В плане известности, – сказала она.

– Именно! – воскликнул он с облегчением. – Такая долгожданная перемена после обычного…

– Дерьма для фанатиков?

Мэр вздрогнул.

– Ну, я не стал бы…

– Вроде пятна на дороге, или плачущей Девы, – продолжала Джолейн, – или фальшивых стигматов мистера Амадора.

Доминик Амадор был местным строителем, расставшимся со своей лицензией подрядчика после того, как стены церковно-приходской школы Святого Артура беспричинно обрушились во время летнего шквала. Приятели Амадора советовали ему переехать в округ Дейд, где бестолковым подрядчикам жилось безопаснее, но Доминик хотел остаться в Грейндже с женой и подружками. Поэтому однажды ночью он накачался «Блэк Джеком» и ксанаксом и (сверлом по дереву на три восьмых дюйма) просверлил идеальные дырки в обеих ладонях. Теперь Амадор был одной из звезд христианских паломнических туров в Грейндж, рекламируя себя как плотника («совсем как Иисус!») и усердно расковыривая раны на руках, дабы сохранить их подлинно свежими и кровоточащими. Ходили слухи, что скоро он просверлит себе и ноги.