Джонатан Сантлоуфер - Живописец смерти

— Для Италии — да. — Кейт поежилась. В этой замечательной церкви было темно и сыро.

Слаттери по привычке опустилась на колени и перекрестилась. Маркарини й Пассатта остались у входа, а Кейт повела ее по северному проходу ко второму алтарю.

— Это она? Картина Беллини?

— Да. Но подожди.

Кейт подала знак ризничему, который направился к ним легким неторопливым шагом. Его фигура в рясе отбрасывала длинную тень. Кейт почувствовала, что дрожит, и ей показалось, что не только от сырости. Она вложила в руку ризничего несколько тысяч лир, и через пару секунд он включил свет. Шедевр Джованни Беллини возник из мрачной тени и предстал во всем великолепии.

— Ого! — восхитилась Слаттери. — Здорово. Как же он догадался написать колонны рядом с настоящими и купола тоже? То есть еще одна церковь в миниатюре. И эти фигуры внутри.

— Послушай, Морин, у тебя задатки настоящего искусствоведа.

— Я, наверное, слишком много болтаю. — Она прижала ладонь ко рту.

— Не беспокойся, Бог тебя не слышит. — Кейт не была уверена, прислушивается ли он вообще к тому, что делается на земле.

Морин подошла поближе к церкви на картине Беллини, которая находилась внутри настоящей.

— Как же возможно создать такое? Что касается меня, то я не только рисовать, даже прямую линию провести толком не сумею.

— Их с раннего детства отдавали в учение крупным художникам, где они вначале мыли кисти для мастера, потом постигали науку смешивания красок и, наконец, выполняли различные детали на его картинах. Конечно, незначительные.

— В общем, они были его рабами?

— Ты поняла правильно. Но Джованни Беллини и его брата Джентиле учил их отец, Джакопо, который тоже был большим художником.

Пассатта и Маркарини напряженно прислушивались к их разговору, затем подошли.

— Вы преподаете искусство, синьора? — спросил Маркарини.

— Что-то вроде этого, — ответила Кейт.

— Не вроде этого, — вмешалась Слаттери. — Она знаменитость.

Пассатта удивленно вскинул брови, но Слаттери не стала уточнять. Ее вниманием сейчас завладела Мадонна.

— Она такая красивая, прямо как живая. Хочется войти и положить голову ей на колени.

— В этом и состоит прелесть живописи эпохи Возрождения, — сказала Кейт. — Обтекаемые формы, много воздуха, пространства. Картины приглашают зрителя заглянуть в окно, войти в комнату. Художники тогда вновь открыли искусство создания перспективы.

— Оно было потеряно?

— Да, в мрачную эпоху средневековья, особенно раннего, — ответила Кейт, вглядываясь в тени рядом с нишей, куда была помещена картина Беллини.

Нужно во что бы то ни стало положить конец мрачной эпохе Живописца смерти. Пресечь его злодейства.

В полдень Кейт повела Слаттери обратно на площадь Святого Марка. Маркарини и Пассатта держались чуть поодаль. Дворец дожей поблескивал на солнце изысканной позолотой.

— На меня уже начинает действовать разница во времени, — сказала Слаттери. — Давай посидим немного?

Они устроились за столиком в кафе с видом на площадь. Слаттери заказала капуччино, Кейт — двойной эспрессо. Маркарини оперся о колонну в нескольких метрах справа. Пассатта, дымя сигаретой, расположился в аркаде. Оба не сводили глаз с Кейт.

Она надеялась расслабиться, но у столика постоянно останавливались знакомые нью-йоркцы, приехавшие на бьеннале. При приближении очередного приятеля Кейт невольно морщилась. То же самое делали и Пассата с Маркарини.

— Вот это да, Макиннон, — удивилась Слаттери. — У тебя есть знакомые во всем мире?

— Нет, только в Венеции. И они собрались здесь лишь на неделю. Это искусствоведы, художники и коллекционеры. — Она расплатилась с официантом. — Ладно, пошли. Надо наконец показаться и на выставке. Посмотрим экспозицию Уилли.

Но Кейт стремилась в выставочные павильоны не только за этим. Она знала, что где-то там ее ждет Живописец смерти, и не хотела его разочаровывать.

Международный бьеннале в Венеции был похож на всемирную выставку ЭКСПО, но только без аттракционов, детей и веселья. Его устраивали раз в два года в большом парке Джардини, в стороне от главных туристических маршрутов. Существующие здания переоборудовались в национальные павильоны, где художники разных стран размещали свои экспозиции. Из павильона в павильон мигрировали толпы искушенных европейцев и американцев. Почти каждый нес в руке большой пакет с эмблемой бьеннале, набитый каталогами.

Они суетились, нервничали, что могут пропустить кого-нибудь или что-нибудь, беспокоились, что их не пригласят на нужный прием. Выставка работала несколько месяцев, но эксклюзивными считались только три первых дня после открытия. Потом экспозиции мог посмотреть каждый.

Со стороны четверка, наверное, производила впечатление двух влюбленных пар. Слева Маркарини и Слаттери, справа Кейт и Пассатта. Во всяком случае, смотреть на них было приятнее, чем на экспонаты выставки. Они переходили из павильона в павильон, и всюду было примерно одно и то же. Депрессия, уныние, мрачное смакование человеческих пороков. Огромные фотографии гениталий и трупов, расчлененные животные в формалине, головы и конечности отдельно, странные, перегруженные деталями инсталляции, смысл которых был совершенно непонятен, — все это резко контрастировало с красотами Венеции. Жутковатые, вызывающие чувство гадливости экспонаты окончательно испортили Кейт настроение.

Американский павильон был, разумеется, одним из самых больших, но впечатления не производил, поскольку был до отказа набит инсталляциями. По полу в беспорядке, без всякой внятной системы разбросаны коллажи и скульптуры, созданные из предметов, найденных большей частью на помойках. Понять, где кончается одна вещь и начинается другая, было совершенно невозможно. Работы Уилли выгодно отличались от других экспонатов не только высоким качеством, но также и тем, что висели на стене, как обычные картины. В данный момент перед ними стояла небольшая группа. Пояснения давал Рафаэль Перес.

— Уилли Хандли — Один из наших самых одаренных молодых художников, — сказал он.

Кейт увидела Уилли. Он чуть ли не спрятался за колонну, а Перес настойчиво махал ему рукой. Тот наконец приблизился, поклонился и смущенно пробормотал:

— Спасибо.

— А он симпатичный, — сказала Слаттери.

— Разве ты его раньше не видела?

— Нет. Наверное, Уилли Хандли допрашивал тогда кто-то другой. Я имею в виду, по делу об убийстве Соланы.

На мгновение Кейт увидела Элену. Мертвую, на полу. На щеке написанный кровью автопортрет Пикассо. Живописец смерти сейчас здесь, может быть, совсем недалеко. Выжидает. Она пристально вгляделась в центральный проход. Остановишься перед каким-нибудь экспонатом, а он подкрадется сзади и перережет горло. Кейт вдруг стало так страшно, что она чуть не закричала.