Рик Рид - Епитимья

Там он, настроив радио на волну NPR [10] National Public Radio — Национальное общественное радио. , на минуту замер, прислушиваясь к первым аккордам произведения Дебюсси «Море».

Немного музыки всегда делает скучную работу более сносной. Дуайт встал на колени перед ванной.

Взяв ножовку в одну руку, другой он ухватился за длинные волосы Рэнди. Таща их кверху, он сумел поднять голову на уровень края ванны так, что шейные мышцы напряглись и туго натянулись. Это облегчило его работу: теперь ему легче было пилить. Прежде чем приняться за это, Дуайт сообразил, что у него нет точки опоры. И он вернул тело в прежнее положение. Теперь он пристроил голову так, чтобы она опиралась о стенку ванны, а сам, прижав зубья пилы к шее трупа, начал водить ею взад и вперед.

Кровь побежала по спине Рэнди, стекая на белое дно ванны. Работа была тяжелой и, казалось, не кончится никогда. Дуайт дышал как паровоз и заливался потом. Наконец он сумел отделить голову от тела, поднял голову за волосы и поглядел в глаза Рэнди.

— Ты подонок и мусор, — прошептал он, — очень плохо, что у меня не хватило времени наказать тебя, очистить, прежде чем ты отправился путешествовать в мир иной.

Он положил голову молодого человека на грудь (над татуировкой, изображавшей череп и скрещенные кости) и повернулся, чтобы достать упаковочный материал «Саран-Рэп». Тщательно завернув голову Рэнди, он положил ее в мешок для мусора и потянул за веревку, туго затягивая верх. Затем он обернул кусок веревки вокруг мешка и крепко завязал ее.

— Осторожность никогда не помешает, — фыркнул он, вспомнив, как быстро нашли тело этого маленького засранца, этой маленькой шлюхи там, на скалах.

Он встал, подкрутил приемник, сделав музыку чуть погромче, и вернулся к ванне. Утомительная работа. Как мясники занимаются этим изо дня в день, недоумевал он.

Потом он отдыхал в своем глубоком синем кресле, обтянутом рубчатым плисом. Его глаза закрывались. Он успел до этого загрузить мешки «Хефти» в свой пикап, уложив их аккуратно в ряд, чтобы отвезти в укромное местечко. Дуайт считал, что три-четыре часа утра самое подходящее время для такой работы — минимум надоедливых и докучных свидетелей.

Он, пожалуй, поедет по шоссе 41 на север, мимо озера Форест, озера Блафф, Уокиган, пока не доберется до настоящих лесов, где можно спрятать мешки среди сугробов и привезенного из города мусора, — тогда даже во время весеннего таяния снега не смогут обнаружить следов его деятельности (он надеялся на это). А он тогда уже закончит свою миссию очищения пригородов Чикаго.

Дуайт закрыл глаза, откинувшись на спинку своего кресла; дыхание его стало ровными глубоким, а мысли поплыли, рождая воспоминания о событиях вечера. Приняв душ, он согрелся и смыл с себя всю грязь. Ванная и подвал были выскоблены дочиста. Впрочем, это не имело особого значения: дом все равно будет предан очищающей стихии огня.

Тетя Адель стояла в комнате рядом. Дуайт приоткрыл глаза, чтобы видеть очертания ее фигуры в тусклом свете, пробивавшемся через окно. Прошел месяц с тех пор, как он видел ее в последний раз, в гробу, но сейчас она выглядела абсолютно живой. На ней было персикового цвета вышитое платье, которое он нашел среди ее вещей, чтобы одеть ее перед отправкой тела в морг. Платье облегало фигуру, и благодаря этому ее двухсотсемидесятипятифунтовая туша казалась даже стройной, а грубость форм ее крестьянского сложения смягчалась. Волосы, окрашенные в темно-каштановый цвет, были убраны с лица назад, на носу плотно сидели овальные очки в черепаховой оправе. При этом тетка не произносила ни слова.

Казалось совершенно естественным, что оба они находятся в этой комнате. Конечно, тетя Адель при жизни никогда бы не надела ничего подобного ее погребальному одеянию. Она была из тех женщин, которые предпочитают джинсы и фланелевую рубашку. Теперь он даже не был уверен, что она его видит, и тихо полулежал в уютном кресле, окруженный сумраком.

— Тетя Адель, — прошептал он и медленно повернул голову, пытаясь в темноте определить источник звука. — Я здесь, в кресле.

Их глаза встретились, и Дуайт почувствовал, как по его телу пробежали мурашки: этот контакт приблизил его к смерти.

Ее шаги были легкими, и она шла к нему так неслышно, что казалось, скользит. Она остановилась рядом, слева от него. Он почувствовал, как она взяла его руку, и хотя прикосновение было легким как бумага, рука казалась холодной как мрамор — твердая, неподатливая плоть, ледяная, как стужа за окном. Он не отдернул руки.

— Дуайт, я никогда не думала, что ты дойдешь до этого.

Ее голос был скрипучим, как всегда, и он отдавался легким эхом, потому что она говорила, как всегда, громко. Ее резкий и грубый голос не соответствовал грации и легкости движений.

— Но я думаю, что сейчас ты поступаешь правильно.

Их глаза снова встретились, и он понял, что все это время тетя наблюдала за ним, за всем, что он делает, как и раньше, когда она была жива и он мог положиться на нее и сделать правильный выбор.

Дуайт прикрыл глаза и сжал ее холодную руку. Он помнил свою тетю Адель, когда ему было одиннадцать или двенадцать лет. Жесткая женщина, крупная и мужеподобная, она заботилась о Дуайте с трех лет. С тех пор, как его матери пришло в голову ездить ради заработка на кораблях, совершавших круизы. В последний раз он видел ее на Рождество и в свой день рождения, когда ему исполнилось восемь. Больше они не встречались.

Но он видел тетю Адель, которая общалась с ним так же, как с лошадьми, которых объезжала в то время. Она ничего не прощала ему, когда возникал вопрос о наказании. Если у нее и была привязанность к нему, она ее подавляла. Но Дуайт в конце концов поверил в пользу такого опыта: она привила ему главные жизненные принципы, и наказание играло тут решающую роль. Дуайт подпрыгнул в своем кресле, будто электрический разряд прошел с головы до пят, когда вдруг ему явилось видение: улыбающаяся тетя Адель стоит над ним с раскаленным утюгом.

— Дуайт, мальчик, тебе предстоит поучиться. Не лги мне, мальчик. Это заставит тебя запомнить все как следует.

Он почувствовал приступ тошноты, вспомнив, как однажды раскаленный утюг коснулся нежной кожи у него на животе, и крепкую руку тети Адели, которую она уткнула в его грудь, вынуждая его стоять смирно, чтоб он не брыкался и не фыркал, стараясь уклониться от утюга — от боли.

Но она должна была сделать это. Иначе невозможно. Дуайт снова поднял голову и посмотрел на тетю. У нее на лице застыла слабая улыбка — знак их полного взаимопонимания в вопросах воспитания. Она говорила:

— Итак, если ты ухитришься не испортить своей игры, я смогу тобой гордиться. Бери всю эту грязную орду и делай это быстро, Дуайт. Делай быстрее.