Коди Макфейден - Лик смерти

«Надо идти, — подумала я, — самое худшее, что она может сделать, — это выстрелить в меня».

«Да нет, идиотка, самое худшее, что она может сделать, — это посмотреть тебе в глаза и вышибить себе мозги, или улыбнуться и вышибить себе мозги, или… Хватит!» Я мысленно оборвала внутренний голос.

За дверью все стихло. Я успокоилась, руки перестали дрожать. И вдруг я услышала голос, так хорошо знакомый всем военным, полицейским и жертвам. Он не дает утешения, но вселяет уверенность. Он произносит жестокие слова, но никогда не врет. Святой заступник перед невозможностью выбора. «Спаси ее, если можешь, но убей, если этого не миновать!»

Я открыла дверь и вошла.

И оказалась в огромной хозяйской спальне. Большая широкая кровать и деревянный комод с зеркалом занимали всего лишь треть ее пространства. На стене напротив кровати висел плазменный телевизор. Вентилятор на потолке был выключен, и его молчание подчеркивало неподвижность остальных предметов. Не обошлось и без бежевого ковра, но в этих обстоятельствах он даже успокаивал. Потому что кровь была везде: на потолке, на светло-желтых стенах, на вентиляторе. От ее нестерпимого запаха у меня во рту появился привкус меди, и я сглотнула слюну.

Я насчитала три тела. Мужчины, женщины и подростка. Я узнала их по фотографиям, висевшим на стене вдоль лестницы. Все они были обнажены и лежали навзничь на кровати. Простыни и одеяла, скомканные и пропитанные кровью, валялись на полу. Тела мужчины и женщины располагались по бокам, а тело мальчика между ними. Взрослые были выпотрошены, буквально вывернуты наизнанку. И у всех троих перерезано горло.

— Ля-а-а-а, ля-а-а-а, ля-а-а-а, ля-а-а-а, — вновь услышала я и увидела девочку.

Она сидела на подоконнике, вглядываясь в ночь. Я могла только предполагать, что окна спальни выходят на задний двор. Мне были видны лишь тусклые очертания домов вдалеке, лишь царство сумерек, застигнутое врасплох между умиравшим солнцем и просыпавшимися фонарями.

Но вернемся к девочке. В правой руке у нее был пистолет. Она прижимала его к виску и даже не повернулась, когда я открыла дверь. Я не осуждаю ее, я бы тоже так поступила. Сердце еще выскакивало у меня из груди, но беспристрастная, трезвая часть меня обращала внимание на все.

«Кровь на стене — дело рук убийцы, который здесь орудовал». Я поняла это по причудливым узорам, которые он нарисовал, будто хотел что-то сказать.

Я внимательно осмотрела Сару. Она все так же смотрела в окно, не замечая моего присутствия. «Она не убийца — на ней не так много крови, вдобавок трупы слишком тяжелы для нее. Ни один из них она не смогла бы втащить вверх по лестнице». Я сделала несколько шагов к окну, старательно обходя кровавые пятна, поняла, что это бесполезно — если я хотела сохранить все улики до единой, мне оставалось только взлететь.

«Слишком много крови, но в совершенно неподходящих местах. Где же все-таки произошло убийство?» Я видела, что каждая кровавая улика здесь не случайна. Но ни одна из них не была результатом перерезанного горла.

Я сосредоточилась. Во мне заговорил хладнокровный следователь. Даже самые ужасные вещи он воспринимал совершенно бесстрастно. Но не бесстрастность сейчас требовалась, а сочувствие. И я заставила себя прекратить расследование и обратить все внимание на девочку.

— Сара? — ласково позвала я.

Она не ответила, лишь снова затянула свою ужасную, еле слышную песню.

— Сара? — произнесла я чуть громче.

Опять никакой реакции. Все так же прижимая к виску пистолет, девочка продолжала петь.

— Сара! Я Смоуки, Смоуки Барретт!

Мой голос прозвучал резче, чем я ожидала. Я даже испугалась. И испугала ее. Сара замолчала.

— Ты спрашивала обо мне, милая. Вот я и пришла, взгляни на меня, — тихо сказала я.

Внезапно наступившая тишина была еще хуже пения. Сара по-прежнему смотрела в окно, пистолет оставался у виска. Вдруг прерывистыми, как в замедленной съемке, движениями она стала поворачиваться ко мне.

Прежде всего я обратила внимание, насколько она красива, особенно на фоне всех этих ужасов. Сара казалась неземной, как будто из другого мира. У нее были умопомрачительные волосы, темные и блестящие, как у моделей в рекламе шампуня. Она была белокожая; несколько необычная внешность говорила о европейских корнях. Французских, быть может.

Черты лица Сары поражали совершенством, о котором мечтает большинство женщин, той соразмерностью, ради достижения которой многие из них, особенно в Лос-Анджелесе, ложатся под нож. Ее прекрасное лицо, как зеркало, отражало мое уродство.

Она была одета в длинную белую ночную рубашку с короткими рукавами и с ног до головы забрызгана кровью. Полные чувственные губы Сары были белыми как мел. «Интересно, почему она в ночной рубашке, — подумала я, — зачем она ее надела днем?» С замиранием сердца я взглянула в синие, как озера, глаза и обнаружила в них такое глубокое отчаяние, что мне стало нехорошо.

И вся эта красота находилась под угрозой неслабого, теперь-то я уже точно могла сказать, девятимиллиметрового «браунинга». Это вам не дамский пистолетик. Стоит девочке только нажать на курок, и она умрет.

— Сара? Послушай!

Она не откликнулась, только затравленно смотрела на меня своими синими, как озера, глазами.

— Милая, это же я, Смоуки Барретт. Мне сказали, что ты спрашивала обо мне, и я приехала, как только смогла. Ты поговоришь со мной?

Вдруг Сара вздохнула, да так глубоко, словно вздох этот вышел из самых глубин ее души.

— Теперь можно и умереть, — услышала я. Или показалось?

Больше она ничего не ответила, лишь неотрывно смотрела на меня. Я так на это надеялась. Мне совсем не хотелось, чтобы, озираясь по сторонам, девочка вспомнила про трупы.

— Сара? Знаешь, о чем я подумала? Почему бы нам не выйти в коридор? Только в коридор, больше никуда. Хочешь, мы присядем наверху, прямо на лестнице. Ты можешь все так же держать пистолет. Мы просто присядем, и я подожду, пока ты успокоишься и поговоришь со мной.

Я облизнула пересохшие губы.

— Что скажешь, милая?

Сара подалась ко мне, и это невольное движение привело меня в ужас, поскольку дуло пистолета она все так же прижимала к своему виску, что делало ее похожей на деревянную куклу. Она еще раз глубоко и печально вздохнула, но лицо оставалось безучастным. Лишь по вздохам и измученным глазам Сары можно было понять, что за ад в ее душе. После долгой, мучительной паузы она все-таки кивнула. И в этот момент я была почти благодарна немоте Бонни, немоте, которая позволила мне почувствовать себя уверенной в общении с Сарой, способной понять все оттенки ее состояния, невзирая на отсутствие слов.

«Хорошо, — говорил этот кивок, — но пистолет я не брошу и, может быть, даже воспользуюсь им».