Виктория Платова - Ужасные невинные

– Я смотрю, ты уже в штаны наложил? – почти отеческим голосом спрашивает Кожаный Том.

Ах ты, грязный румын!

– С чего это ты взял, ублюдок?

– Видок у тебя неважнецкий.

– Это ничего. Зато падалью от меня не несет.

– А от меня, значит, несет?

– Еще как!

Том на полусогнутых медленно приближается ко мне, икры пружинят в бойцовской стойке, пальцы сжимаются в кулаки, пара мгновений – и до меня долетит запах чеснока, известно, что все румыны натирают волосы чесноком, чтобы они лучше росли. Они натирают волосы и натираются сами, и засовывают чеснок в карманы – в качестве профилактики, и от простуды, и от Дракулы. Чеснок – это все, что можно найти в их карманах, денег там отродясь не было.

Никакой Кожаный Том не румын, но это уже не имеет значения.

Тем более теперь, когда он приблизился вплотную.

– И чего ты взъелся, парень? – спрашивает он у меня довольно миролюбивым тоном. – Это ведь не твоя девушка.

– И что?

Если бы она была твоей девушкой – дело другое. Но она вела себя так, как будто она свободна. Что дурного в том, что я угостил пивом симпатичную девушку и решил… гм… узнать ее поближе. Тем более если она не против.

– А она не против?

– Она не против.

– Она тебе об этом сказала?

– О таких вещах не говорят. – Кожаный Том смотрит на меня с сожалением, только этого не хватало! – О таких вещах дают понять.

– Значит, она дала тебе понять?

– Ты меня достал, старик, – Тому все еще не хочется драться со мной, проклятье.

– Ты достал меня с самого начала. Как только я увидел твою гнусную харю. Меня чуть не стошнило. Меня и сейчас тошнит.

– Проблюйся, – меланхолично советует Том. – А потом поговорим нормально. Как мужик с мужиком. Без истерик.

– Ты считаешь, у меня истерика?

– Да пошел ты!..

Сукин сын Том, трусливый, как и любой румын, опять поворачивается ко мне спиной, но теперь он уходит, не бежит, нет, – уходит, сохраняя свое румынское достоинство, цена которому – долька чеснока. И стоит мне увидеть его спину, как все симптомы лихорадки и вирусного гриппа проходят сами собой. Я снова полон сил, легкости и ярости, я снова чувствую себя живым.

Подстегиваемый этим чувством, я в два прыжка нагоняю Тома и сбиваю с ног. Он валится, как подкошенный, он не ожидал подобного вероломства с моей стороны, несколько минут мы катаемся по земле, издавая нечленораздельные, первобытные звуки.

– Ах ты, гад! – хрипит Том.

Он сильнее меня, много сильнее, но это уже не имеет значения.

Нужно только выбрать подходящий момент.

И подходящий момент наступает – именно тогда, когда Том безнадежно подминает меня, теперь ему остается только – приподняться и ударить меня в кадык ребром ладони. Рука занесена, я вижу на ней каждый волосок, я вижу небрежно состриженные ногти, я вижу въевшиеся в кожу частицы металла, еще мгновение, еще… теперь пора.

Он не сразу понимает, что произошло.

Ничего выдающегося – с моей точки зрения. Всего лишь пистолетное дуло, упершееся ему в живот, – именно так приводят в чувство зарвавшихся румын, именно так превращают их внутренности в мамалыгу. Только теперь я до конца понимаю массажиста Хайяо, только теперь я до конца понимаю беднягу Брэндона, эй, ребята, я на вашей стороне! И эта сторона мне нравится. Какой-нибудь политкорректный хрен из доставшей всех до печенок Хельсинкской группы может тявкнуть, что это темная сторона, мне на это наплевать.

Тем более что в темноте я вижу, как днем, следовательно – темнота и есть день.

– Ты что это? – Том едва шевелит губами.

– А что?

– Что это у тебя?

– Пушка. И не у меня, а у тебя. В кишках.

– Тварь такая…

– Полегче на поворотах, плейбой. Опытным путем установлено, что кишки вываливаются в течение трех секунд.

Подбородок Тома дергается от ужаса. Как бы ты не обоссался, дружок.

Об этом я и не подумал, это может испортить картину, я вовсе не этого добиваюсь.

– Ты ненормальный сукин сын! – Видно, что рот Тома открывается вовсе не по его воле, румынские штучки, хотя нет, скорее – польские. Пшеки – они такие, они бы и рады заткнуться, но гонят и гонят пургу, себе во вред. Так и произошло с моим единственным знакомым поляком, борцом с авторитаризмом, свои сраные гуманистические идейки он толкал на светских вечеринках по случаю открытия FM-станций, и на благотворительных обедах в честь Дня пожилого человека, и на сборищах сатанистов Кировского района, и на заседаниях секции книжной графики Союза художников, и в среде проституток со Староневского. Проститутки в конце концов его и погубили: сдали сутенерам, патриотам и вообще – отличным парням без рефлексий по поводу прав человека, и те пришпилили нудного поляка. И ладанка с Лехом Валенсой не помогла, хотя, говорят, после смерти пшека замироточила.

– Ненормальный сукин сын… ненормальный.

– Заткнись!

Том послушно затыкается, никаких весомых аргументов против «Глока» у него нет.

– Сладенькая маленькая пуля из хорошенькой голубой пушки. Хочешь с ней познакомиться? Это совсем не то, что знакомиться с девушками в кафе…

– Ты…

– Я же сказал – заткнись!

– Я молчу, молчу…

– А теперь слушай меня внимательно.

– Я слушаю… слушаю…

Он слушает. Он действительно слушает. Он готов внимать каждому моему вздоху, каждому движению моего тела, в жизни у меня не было более благодарного слушателя, это не идет ни в какое сравнение с цыпочками, им понимание стилистики раннего Годара иначе, как между ног, не вобьешь. Это не идет ни в какое сравнение с тамагочи, они вечно путают Джармуша и Джармена и искренне убеждены в том, что Ангелопулос это:

национальное греческое блюдо с козьим сыром и оливками;

Апокалипсис в переводе на литовский;

настоящая фамилия Альберта Эйнштейна;

фасон шляпы;

разновидность пасьянса.

Мне тяжело удерживать на себе тушу Кожаного Тома, представляю, как мы смотримся со стороны, представляю, как это развеселило бы Лору, к тому же я еще не решил, что делать с Томом.

– Я слушаю. – Язык Тома так и норовит вывалиться изо рта, кожа на скулах натянулась, нос заострился.

– Сейчас ты…

– Я сделаю все, что ты захочешь…

Хотел бы я услышать то же самое совсем по другому поводу. И совсем от другого человека. От девушки. От Тина-тин.

– Не перебивай, мразь!

– Я молчу… молчу…

– Сейчас ты встанешь и тихо… спокойно… абсолютно спокойно… пойдешь к своей машине. У тебя ведь грузовик?

– Грузовик.

Грузовик. Я был прав.

– Ты сядешь в него, включишь радио… Радио в твоей колымаге есть?

– Есть…

– Так вот. Ты включишь радио и найдешь что-нибудь зажигательное… танцевальное… подходящее случаю. Ты включишь радио на полную громкость, так, чтобы я услышал. И чухнешь отсюда с максимально возможной скоростью. И по меньшей мере месяц будешь объезжать это место стороной. Ты меня понял?