Виктория Платова - Ужасные невинные

– Да. Кирстен. Она же домработница, она же горничная, она же богиня домашнего очага, – почему-то начинает оправдываться Анна. – Мне одной тяжело вести хозяйство, без нее мы бы совсем пропали.

– И потом – ваша работа, – поддакиваю я. – Она, наверное, отнимает слишком много времени.

– Слишком. Я принадлежу своей работе, я – ее раб. Не думайте, я не жалуюсь, я очень люблю свою работу. Очень.

– Я понимаю. Вы, наверное, очень популярная писательница.

– У меня приличные тиражи, – скромничает Анна.

– Катя… Катя сказала мне, что вы – звезда криминального жанра.

– Правда? – Щеки Анны вспыхивают румянцем, она явно взволнована. – Она так и сказала?

– Да.

– Моя девочка… А мне казалось, она… она терпеть не может. Меня и все то, что я делаю.

– Вам казалось. – Я все еще поглаживаю Муки, приклеившегося к моим рукам.

– Это ведь всего лишь странный, губительный подростковый возраст, да?

– Да.

– Это ведь из-за свойственного всем подросткам чувства противоречия, да?

– Да.

– А на самом деле она добрая девочка, да?

– Да.

– Добрая, трепетная и ранимая.

– Да. Я называю ее Лягушонком – иногда…

– Лягушонком? – Анна удивленно приподнимает брови: сначала левую, потом – правую.

– Это всего лишь проявление ласки. Проявление любви.

Я ловлю себя на том, что разговариваю с Анной, как разговаривают с неразумными, не понимающими русского иностранцами, которые, как известно, – как дети. Снисходительность, четкая артикуляция и использование странных логических и стилистических конструкций. «Проявление ласки. Проявление любви» – гы-гы, бу-га-га, нахх! Мне не стоит забывать, что Анна – русская. Это только пишет она по-английски и по-немецки и живет в Швеции и со шведом. Но на самом деле – она русская. Относится ли этот факт к числу тех, которые обычно замалчивают авторы монографий о популярных сочинительницах crimi?..

– Лягушонок… Как удивительно!

– А по-моему – нежно. А как вы называете ее? Анна задумывается.

– Детка. Девочка. Доченька. Малыш. Не слишком оригинально, правда?

– Не слишком. – Я беспощаден, но именно таким и должен быть старший, всепонимающий, терпеливый и терпимый друг несносной Лягушонка.

– Зайчонок. Мышка. Рыбка. Птичка. Когда ей было восемь, ей особенно нравилась именно птичка. Птичка моя.

– Отдает передвижным зоопарком, посетившим провинцию.

– Да-да, я понимаю. Я была не очень хорошей матерью. Работа отнимала слишком много времени. Русский может утвердиться на Западе только при одном условии…

– При каком же?

– Если будет работать на износ. И если забудет, что он – русский.

– И вы забыли?

– Увы, – Анна разводит руками. – Лягушонок…

Лягушонок не дает мне забыть. Она очень русская. И очень хочет быть русской. И чтобы все остальные были русскими. Все. Весь мир.

– Это-то мне в ней и нравится, – я дружески улыбаюсь Анне, мне хочется сделать что-нибудь приятное для нее. А сделать приятное – означает похвалить ее малолетнюю сучку дочь.

– Только это? – Анны улыбается мне еще более дружески.

– Не только.

– Мы можем быть откровенны?..

– Конечно.

– Ваши отношения… – Анна – сочинительница crimi, а не сочинительница порнороманов, именно поэтому вопросы ее полны многоточий, полны умолчаний.

– В наших отношениях нет ни капли грязи. Они чисты, Анна. Мне очень нравится ваша дочь. И я никогда ее не обижу. Никогда.

– Кстати, где она, Дэн? Где наша… Лягушонок?..

В кабинете Анны есть на что посмотреть. Это довольно большая комната с широким окном, выходящим в крошечный садик, с камином, со стенами, обшитыми искусно состаренным деревом, ничего от безликого дизайнерского хайтека всего остального дома. Множество самых невероятных географических карт и литографий. Множество книг, среди них, судя по корешкам, есть настоящие раритеты. Пол выстлан ковром с коротким ворсом, расцветка и причудливо переплетающиеся экзотические фигуры на нем заставляют меня вспомнить кенийку из франкфуртского аэропорта. В глубоких нишах, разделяющих книжные стеллажи, стоят:

старинная ваза (то ли японская, то ли китайская);

ручная мельница для кофе, тоже старинная;

старинная же музыкальная шкатулка; копье, украшенное перьями, кожей и бусинами, еще более старинное;

скульптура какого-то (то л и нубийского, то ли нигерийского) божества.

Есть еще головы животных, прикрепленные к щитам из того же дерева, каким обшиты стены: лев, зебра и антилопа, не та ли это антилопа из которой был скроен саквояж Август – Билли? Все может быть. Обстановка кабинета с головой выдает Анну – любительницу путешествий, Анну – собирательницу древностей, Анну – бесстрашную охотницу. Вопрос лишь в том, насколько это соответствует действительности.

– …Лягушонок? Она заснула, Анна.

Вечным сном. Гы-гы, бу-га-га, нахх!.. Но сообщать об этом Анне я не собираюсь, по крайней мере – сейчас.

– Заснула?

– Нуда. Взяла и вырубилась. Это свойственно юным девушкам, совсем юным, они не так выносливы, как мы с вами. Ведь так?

– Возможно, – в голосе Анны сквозит легкое недоверие, я же хочу, чтобы она доверяла мне полностью, чтобы она положилась на меня.

– Она просто сутки не спала, вот и все. Всю предыдущую ночь мы гуляли. Я показывал ей Москву.

– Она неплохо знает Москву. Она бывает там довольно часто.

– Я показывал ей свою Москву, – еще никогда я не улыбался так открыто, с таким чувством приязни и симпатии.

– Это меняет дело, Дэн. У вас замечательная улыбка.

– Спасибо.

– И Муки… Я смотрю, он к вам привязался, отнесся как к родному. Обычно он избегает чужих людей в доме.

– Я не чужой. Я – друг вашей дочери.

– Дружок? – мило иронизирует Анна.

– Друг.

– Это меняет дело.

– Вы работали. Я вам не помешал?

– Что вы!.. Мне приятно поговорить с другом моей дочери. До сих пор все парни, которых она приводила в дом, были… э-э…

– …настоящим барахлом?

– Да!

Анна смеется. Ее смех легок, нежен, серебрист, переливчат, у обладательницы такого смеха должны быть соловьиное горлышко и голубиная душа. Душа ангела.

– Да, настоящим барахлом. Я уж и позабыла, что русский язык так выразителен.

– Почему же вы не пишете на русском?

– Я уже давно ничего не делаю на русском, Дэн. К.счастью ли, к сожалению – не знаю.

– Быть может, вернись вы к русскому хоть в чем-нибудь… Это намного бы улучшило отношения с дочерью. Как вы думаете, Анна?

– Вы – мудрый человек, Дэн. Мудрый молодой человек. Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

Я не могу вспомнить, относится ли «двадцать девять» к моему собственному возрасту или к возрасту настоящего Макса Ларина, грань между нами стерлась окончательно.

– Я кажусь вам слишком старым для вашей дочери?