Карен Фоссум - Глаз Эвы

– Я должен вам кое в чем признаться, – тихо произнес он. – Я вам не верю.

– Это ваша проблема.

– Сказать, почему? – спросил он.

– Мне это не интересно.

– Потому что, – сказал он еще тише, – потому что все только и мечтают о таком звонке. На долгом и скучном вечернем дежурстве все только и мечтают о том, чтобы найти труп. Ничто не в состоянии так зажечь инспектора полиции во время обычного вечернего дежурства, как сообщение об утопленнике, а то все одни семейные скандалы, угоны, алкаши задержанные скандалят… Понимаете?

– Значит, тот дежурный был исключением.

– У нас, конечно, всякое может быть, – признался он. – Но такого не бывает.

Больше ей сказать было нечего; она продолжала упрямо на него смотреть.

– Вы пишете картину? – вдруг спросил он.

– Да, разумеется. Это мой хлеб.

Она стояла, поэтому он тоже не мог сесть.

– Наверное, это нелегко. Жить на доходы от продажи картин, я имею в виду.

– Нет. Я и раньше говорила, что это нелегко. Но мы справляемся.

Она явно начинала терять терпение, но выгнать его не осмеливалась. Никто не осмелился бы. Она ждала. У нее были такие узкие плечи! Она надеялась, что он вот‑вот уйдет и она снова сможет вздохнуть свободно – так свободно, как это возможно, учитывая то, что она знала.

– Голь на выдумки хитра, – ехидно заметил он. – А вы стали вовремя оплачивать счета. Это необычно для вас – по сравнению с тем, что было до смерти Дурбан. Тогда‑то вы все время запаздывали. Разве это не удивительно?

– Откуда вы об этом‑то знаете?

– Надо только сделать пару звонков. В коммунальные органы, в энергонадзор, на телефонную станцию. Знаете, это просто удивительно, как люди реагируют, когда ты звонишь и говоришь, что ты из полиции. Сведения так и сыплются.

Секунду она колебалась, потом собралась с силами и с вызовом посмотрела ему в глаза. Ее глаза метали молнии.

– А дочка была с вами в телефонной будке, когда вы звонили? – спросил он как бы между прочим.

– Нет, она осталась на улице. Там было тесно, а Эмма занимает довольно много места.

Он кивнул. Она опять отвернулась, словно стремясь быть подальше от него.

– Но вы знали, что Дурбан и Эйнарссон были знакомы, не так ли?

Этот вопрос был как выстрел вслепую; и он словно повис в темной прихожей. Она открыла рот, чтобы ответить, потом закрыла его, потом опять открыла, а он терпеливо ждал, не отрывая взгляда от ее желтоватых глаз. Он чувствовал себя последним мерзавцем. Но ей что‑то было известно, и он должен был получить эту информацию.

Она продолжала барахтаться в поисках ответа и, наконец, пробормотала:

– Понятия об этом не имею.

– Ложь, – проговорил он медленно, – знаете, она как мокрый снег. Вам это никогда не приходило в голову? Сначала маленькая ложь, но рано или поздно вам приходится передвинуть этот комок чуть подальше, добавить что‑то к первой лжи, и она – как снежный ком – растет и растет, превращаясь в большую ложь. И, в конце концов, она становится настолько тяжелой, что вы уже не в состоянии ее нести.

Она молчала. Глаза ее сверкали, она пару раз быстро моргнула. И тут он улыбнулся. Она в растерянности уставилась на него – когда он улыбался, то становился совсем другим человеком.

– А вы что, вообще никогда не собираетесь использовать другие цвета?

– Зачем?

– Ведь жизнь вовсе не черно‑белая.

– Я пишу не жизнь, – сказала она угрюмо.

– А что же?

– Ну, не знаю, как это объяснить. Наверное, ощущения.

– А что, ощущения не имеют отношения к жизни?

Ответа он не получил. Она стояла в дверях и смотрела ему вслед, пока он шел к машине, как будто хотела задержать его взглядом. И на самом деле она хотела, чтобы он вернулся.

Потом Сейер поехал к дочери. И успел как раз к тому моменту, когда Маттеуса закончили купать. Он был влажный и тепленький, с тысячами маленьких сверкающих капелек воды во вьющихся волосах. Потом на него надели желтую пижаму, и он стал похож на шоколадку, упакованную в желтую обертку.

Он пах мылом и зубной пастой, а в ванной все еще лежали акула, крокодил и кит. А еще губка в форме арбуза.

– Наконец‑то, – улыбнулась дочь и обняла отца, она ощущала некоторое смущение, потому что виделись они нечасто.

– Много работы. Но я же все‑таки приехал. Ингрид, не затевай ничего с готовкой, просто съем бутерброд, если сделаешь. И кофе. А Эрик дома?

– Играет в бридж. У меня в морозилке пицца. И еще есть холодное пиво.

– А у меня есть машина, – улыбнулся он. – А меня есть телефон, по которому можно вызвать такси, – парировала она.

– У тебя на все есть ответ!

– Нет, – засмеялась она. – Но я знаю одного человека, который действительно никогда за словом в карман не лезет!

И она ущипнула отца за нос.

Он сидел в гостиной на диване, держа на коленях Маттеуса и яркую книжку про динозавров и ящеров. Маленькое, только что вымытое тельце было таким теплым, что он даже вспотел. Он прочитал несколько строчек и погладил угольно‑черные волосы, не переставая удивляться тому, какие же они кучерявые, какая невероятно крохотная каждая кудряшка и какое наслаждение он испытывает, гладя головку внука. Волосы были не мягкие и нежные, как у норвежских малышей, а жесткие, как стальная проволока.

– Дедушка останется ночевать, – сказал мальчик, глядя на него с надеждой.

– Останусь, если мама разрешит, – пообещал Сейер. – А еще я куплю тебе комбинезон, ты сможешь надевать его, когда будешь возиться со своим трехколесным велосипедом.

Потом он еще немного посидел на краешке кровати внука; дочь слышала, как он что‑то напевал, исключительно монотонно, по‑видимому, какую‑то детскую песенку. Особыми вокальными талантами он похвастаться не мог, но нужный эффект был достигнут. Вскоре Маттеус заснул с полуоткрытым ртом, маленькие зубки сверкали в его ротике, как белые жемчужинки. Сейер вздохнул, встал и пошел к столу вместе с дочкой, которая уже всерьез становилась взрослой и была уже почти так же красива, как мать, – но только почти. Он медленно ел, запивая пиццу пивом, а сам думал о том, что в доме дочери пахнет так же, как пахло в доме у него самого, когда была жива Элисе. Потому что Ингрид использовала те же стиральные порошки, те же шампуни и лосьоны, ту же пасту – он узнал их на полках в ванной. И специи она использовала такие же, как и ее мать. И каждый раз, когда Ингрид вставала с места, чтобы принести еще пива, он тайком посматривал на нее, видел, что у нее такая же походка, те же маленькие ступни и та же мимика, когда она разговаривала или смеялась. И уже после того, как он улегся в так называемой гостевой комнате, которая на самом деле была крохотной детской – они просто еще не успели ее обставить, – он долго лежал и думал об этом. И чувствовал себя как дома. Как будто время остановилось. А когда он закрыл глаза, чтобы не видеть чужих занавесок на окнах, все вообще стало как раньше. И может быть, завтра утром его разбудит Элисе.