Антон Чиж - Выгодный риск

Пресня – часть тихая, смирная. Без ветра любой шорох слышен. Позади раздались тяжелые шаркающие шаги. Лопахин оглянулся, что за прохожий объявился. В темноте фонарей он не сразу разобрал, кто идет. Но присмотрелся.

Господин был роста ниже среднего, худощав, по виду – молодой, и близко тридцати нет. Тяжело волочил ноги, расставив перед собой руки, будто ослеп и боялся наткнуться на столб. Городовой понял, что за гость пожаловал. Наверняка загулял в гостях, извозчика не нашел, вот и пробирается, горемыка, домой. О том, что прохожий малость не в себе, указывало дорогое пальто: от мехового воротника до подола, и дальше – на брючины с ботинками, вся одежда была облеплена снегом. Наверняка упал и валялся в сугробах. Чудо, что смог встать. Обычно таких гуляк находят под утро заснувшими навсегда. Этому повезло.

Городовой счел своим долгом помочь человеку. Сам на праздники, когда не его дежурство, позволял себе лишнего. Дело-то обычное. Кто в Москве не пьет? Даже обер-полицмейстер, говорят, попивает. Только ему в кабинет из ресторана обеды доставляют и особый коньячок. Не по-русски пьет, в одиночестве.

Лопахин позволил загулявшему ткнуться в его грудь.

– Что, господин хороший, празднуем? – без злобы, а с участием спросил он.

В ответ раздался хрип, как будто выдавливали воздух из кузнечных мехов. Молодой господин дошел до той степени веселья, когда речь бессильна.

– Эк тебя развезло… Куда отвести-то, любезный?

Городовому ответил сиплый звук и толчок в грудь.

– Где проживаешь, на Пресне?

Раздался стон такой жалобный, что Лопахину стало не по себе. В темноте незнакомый звук вызывает тревогу.

– Что говоришь-то, не пойму?

Пьяница осмысленно потыкал в себя указательным пальцем, а потом указал вперед. После чего покрутил правой рукой вокруг левой, будто наматывал. Что было довольно странно. Лопахин принюхался. От господина пахло хорошим одеколоном. Но и только. Ни капли сивушного духа. Не пил ничего крепче чая.

– Может, к доктору? – спросил городовой, как по наитию.

Свистящий звук можно было расценить знаком согласия.

– Ну пойдем, коли так, отведу… Тут поблизости…

Взяв молодого господина под локоть, Лопахин повел бережно. Весу в нем не было никакого. Легкий, как перышко…

…Практикующий врач Иван Иевлиевич Австидийский принимал в частном кабинете на Кудринской улице. Масленицу он любил искренне: ни в какое иное время года у него не бывало столько пациентов. Причем пациентов с самыми выгодными болезнями: перееданием, травмами от падений, запоями и ранениями после катаний с ледяных горок. Чаще всего приходили с перееданием. Некоторых, самых отчаянных любителей блинов приносили на носилках. Доктор приводил их в чувство, ставил на ноги в самом прямом смысле и получал неплохой заработок. Так что на время Масленицы продлевал прием до глубокой ночи, а цены поднимал в три раза. Как и все частные врачи Москвы в эти чудесные дни. А что такого: деловой подход…

Звук дверного колокольчика сообщил, что заработок сегодня продолжит расти. Доктор сам пошел открывать дверь. На пороге стоял молодой человек, дышавший с тяжким хриплым выдохом. Глаза его, почти стеклянные, и полуоткрытый рот, с которого тянулась слюна, говорили о крайней степени опьянения. Пациента поддерживал знакомый городовой, которого Австидийский не забывал баловать на праздники рублем, а то и тремя. За что получал пациентов с улицы.

– Что с ним?

– Еле ноги переставляет, совсем плох. – Лопахин заботливо смахнул остатки снега с пальто.

– Пьяный?

– Вроде не пахнет…

– Ну заводи, посмотрим…

Городовой провел пациента в прихожую, помог стянуть пальто и был отпущен со стопкой блинов, за которыми доктор сходил на кухню. Вернувшись, Австидийский нашел больного, как оставил: молодой человек легонько покачивался. И, кажется, не понимал, где находится.

– Милейший, что у вас болит? – громко спросил доктор.

Юноша дышал часто и коротко, что сильно не понравилось: не сердечный ли приступ из-за обжорства. Хотя по комплекции на любителя поесть не похож.

Австидийский подошел к столу, чтобы завести карточку больного.

– Прошу вас сесть на смотровую кушетку, – он макнул ручку в чернильницу. – Как вас зовут?

Послышался легкий шорох и глухой удар. Доктор обернулся. Пациент лежал на ковре, скрючившись, как от холода. Конечности его дернулись и замерли.

Забыв о карточке, Австидийский метнулся к стеклянному шкафчику, где хранил микстуры, и схватил пузырек с раствором нитроглицерина. Плеснув на глаз в чайную ложку, встал перед больным на колени, приподнял его за плечи и влил микстуру в рот. Чтобы облегчить дыхание, выдернул галстук и разорвал сорочку, не жалея пуговиц.

И тут доктора Австидийского поджидал большой сюрприз.

Вставать рано для приличной дамы так же неприлично, как выйти на улицу без перчаток. Московская дама, то есть дама в полном смысле слова, не позволит себе нос показать из дома раньше десяти часов утра. Для кухарок, горничных, прачек, модисток, учительниц и медицинских сестер, то есть представительниц тех профессий, в которых женщина могла проявить себя (не только матерью или хозяйкой в семье), такой час был глубоким трудовым днем. Полным дел, трудов и хлопот. Пожалуй, только актрисы могли бессовестно спать до полудня. Актрисы, конечно, трудились, но в приличные женщины их редко зачисляли. Особенно актрис частных театров.

Агата, как известно, была дамой приличной. Ни один мужчина, обманутый ею, в этом не сомневался. Встать рано, то есть до девяти часов утра, было для нее сущей мукой. В прошлой жизни великой воровки она могла позволить себе проснуться в середине дня. Или вообще когда вздумается. За исключением тех редких случаев, когда приходилось спасаться на поезде или пароходе. Однако все поменялось.

Кое-как заснув после горы съеденных с тетушкой блинов, Агата промучилась ночь напролет и уже была на ногах в семь утра. Тело и голова после вчерашних кульбитов жаловались и ныли, умоляя не вынимать их из мягкой кровати. Агата была беспощадна. На цыпочках, чтобы не разбудить тетушку, прошла к умывальнику, умылась ледяной водой, тихонько оделась и, разбудив шепотом Дарью, попросила закрыть за ней. До вчерашнего рекорда, когда в это время уже сидела в сыске, Агата не дотянула, но надо дать поблажку на травмы и усталость. Все-таки барышня, а не железный чиновник сыска.

Много раз в жизни Агата убеждалась, что мысль имеет материальную силу. Стоит о чем-то подумать, как оно непременно случается. Нацепив в прихожей шапочку с гордым перышком, она невольно подумала: «Что сейчас поделывает мерзкий Пушкин? Спит или завтракает? А может, опять ночевал на службе? Или изобретает для меня какие-нибудь гадости?» Не успела она это подумать, а Дарья отпереть замок, как в проеме двери возник Пушкин. Агата немного испугалась такой материализации. Судя по его лицу, бледному и усталому, ничего хорошего ждать не приходилось. И опять стоило Агате об этом подумать, как реальность тут же ответила: