Клаус-Петер Вольф - Ярость [litres]

Нет, он не мог запомнить каждые похороны в море. Как это возможно? Но он вел дневник. Уже двадцать три года.

– После смерти жены мне нужно было с кем-то разговаривать, – лукаво объяснил он. – Мне не хотелось обременять детей, и я начал вести дневник и рассказывать все ему.

Он показал Анне Катрине свой сундук с сокровищами, где лежало сорок толстых тетрадок. Он писал перьевой ручкой с черными чернилами. Сперва он даже вклеивал чеки из супермаркетов. Потом только счета из ресторанов, чтобы сохранить память об особенно вкусной еде. И наконец, фотографии праздников. Игру в кегли. День рождения.

Он пожаловался, что в наше время все стало цифровым, и поэтому в последние годы он перестал вклеивать фотографии в альбом. Но сын подарил ему такую цифровую камеру, и сначала он ею фотографировал. Но постепенно перестал, это ему надоело.

Он снова налил чаю. На дне чашки Анны Катрины еще лежала кучка леденцов, и она не стала брать еще. Да и чая она больше пить не стала.

Ей захотелось выпить воды. Но после событий последних часов ей не удалось заставить себя выпить хотя бы стакан.

А капитан выпил.

– Вода идет к чаю, – рассмеялся он. – Понимаете ли, девушка, – продолжил он, весьма порадовав ее таким обращением, – похороны в море обычно проходят так: прах умершего доставляется в так называемой амфоре. Она украшается цветами и все такое, и капитан – в данном случае я – произносит последние слова в память об умершем. Почти все, кто выбирает этот способ захоронения, имеют какое-то отношение к морю или к побережью, пусть даже они просто приезжали сюда на отдых или очень сюда стремились. Раздается четыре двойных удара колокола. У моряков это называется «конец вахты». Потом мы совершаем круг почета вокруг затонувшей амфоры. Позднее она растворяется в морской воде. Прах и море становятся одним целым.

Он улыбнулся.

– Многие считают, что на дне Северного моря лежат и постепенно ржавеют множество урн. Но это не так. Иногда родные заказывают, чтобы во время прощания на борту звучала особая песня или присутствовал священник. Это все совершенно не проблема и обсуждается индивидуально. В вашем случае… – он принялся листать ежедневник, – это было тихое погребение, без присутствия родных.

– Значит, вообще никого не было?

Он показал на запись в дневнике: «Тихие похороны».

Потом закрыл книгу и сказал:

– После каждых похорон в море родственники получают выписку из судового журнала. Там указано точное место, и мы прикладываем фрагмент карты, на случай, если люди, например, захотят совершить туда поездку. Это происходит чаще, чем можно подумать. Море – хорошее кладбище.

– И кому была отправлена выписка в этом случае? – спросила Анна Катрина.

Он снова пролистал свою книгу.

– Господину Науманну из Ганновера. Лавесалле, 6.

– Но там же находится министерство внутренних дел, – вырвалось у Анны Катрины, и она сразу об этом пожалела.

Капитан хотел рассказать Анне Катрине еще несколько старых историй, но у нее, к сожалению, не было на это времени, и она попрощалась, даже не допив свой чай.

Веллер уже два часа сидел в кафе «Тен Кате» и наблюдал за Остерштрассе. Моросящий дождь придал ей блеску, и цветные надписи отражались в нем, словно разбитое оконное стекло. Но это были вовсе не осколки церковных витражей, а капли и маленькие лужицы. Веллеру нравился этот вид, он удивительным образом напоминал ему побережье на закате.

Он поочередно заказывал то кофе, то какао и ел уже второй кусок неотразимого баумкухена [7] Баумкухен – традиционный для Германии вид рождественской выпечки. Срез баумкухена напоминает спил дерева с годовыми кольцами – отсюда название (der Baum – нем . дерево). .

Он царапал что-то на бумажке. Это напоминало детский рисунок, но ему казалось, что он просто наблюдал за рукой, которая что-то писала и рисовала. Он посмотрел на улицу, потом снова на бумажку и предался своим мыслям.

Здесь все казалось таким мирным. Хорошо пахло, и огоньки будто говорили ему: твоя жизнь прекрасна, Франк Веллер.

Мысль о том, что кто-то может отравить питьевую воду, сейчас представлялась ему безумной, и при этом он чувствовал, насколько они все уязвимы, когда в вечный круговорот жизни хочет вторгнуться кто-то со злыми умыслами.

Анна Катрина поприветствовала за стойкой свою старую подругу Монику Таппер и заказала себе кусок яблочного пирога. Только потом она направилась к столику Веллера. Ее умилило, как мечтательно он сидел с крошечным кусочком баумкухена, оставшимся на тарелке.

– О, смотрю, ты и для меня кое-что оставил? – пошутила она, уселась рядом с ним, взяла кусочек и демонстративно отправила в рот. Только после этого она подарила ему приветственный поцелуй.

Они смотрели друг на друга и молчали – им нужно было столько друг другу рассказать. Обменяться таким объемом информации, высказать столько предположений. Каждый хотел уступить преимущество другому, и оба чувствовали, что другой вот-вот лопнет, и оба вежливо молчали. А потом их вдруг одновременно прорвало.

– Анна, знаешь, я… Непостижимо, но…

– Я встретилась с капитаном, насчет убийцы отца…

Оба вновь замолчали. Веллер жестом показал, чтобы Анна говорила первой. Ее вопрос был важнее. Более личным.

Моника Таппер принесла Анне Катрине яблочный пирог и стакан воды. Она послала подруге ободряющий взгляд.

Анна Катрина положила голову на плечо Веллеру, и он нежно прижал ее к себе. Они сидели, как влюбленная пара, совсем непохожие на двух полицейских, которые пытались пролить свет на темное дело.

– Все это кажется мне таким нереальным, – сказала она.

И спокойно обо всем рассказала. Ей было гораздо легче благодаря физическому контакту.

Услышав фамилию Науманн, Веллер легонько вздрогнул. Можно было ничего не говорить. Они оба знали, что это значит.

– Ну и что будешь делать дальше? – спросил Веллер.

Она прижалась к нему сильнее.

– Поеду в Ганновер.

– В министерство внутренних дел… – тихо заключил он. – Думаешь, это верный путь?

Измученный болью в спине, Руперт чувствовал, что приближается к ранней пенсии. Теперь ему стало тяжело завязывать шнурки и вылезать из машины. Он был рад, что может побыть в одиночестве на работе. Здесь он мог стонать, сколько душе угодно, и от этого становилось легче.

Лечебная гимнастика оказалось для мужчин по меньшей мере столь же унизительной, как домашняя работа. Еще хуже, чем вытирать пыль или гладить скатерти. Во время занятий гимнастикой люди могли смотреться исключительно неловко. Ему полагалось посещать групповые занятия.

Информация из Вильгельмсхафена была ему сейчас совсем некстати. Он мрачно слушал доклад коллеги, массируя спину. Он поставил телефон на громкую связь, чтобы не держать в руках трубку, и встал, наклонившись вперед, возле стола.