Николай Пахомов - Дурная примета [Proza.ry]

В конце пятидесятых, начале шестидесятых годов целый квартал таких домов появился и на поселке РТИ, в районе улиц Обоянской и Народной.

Вот в четырнадцатом доме по улице Народной и получила Валентина комнатушку. А, получив, привела туда очередного хахаля. Тот оказался не дурак выпить. Тут и курице понятно: с таким «сердечным другом» Злобина Валентина в человеческом обличье держалась недолго.

Не прошло и года, как она вновь оказалась на зоне. Теперь за разбой. На пять лет. Вместе с хахалем заманили к себе в комнату «родственную душу», еще до конца не опустившуюся подругу Валентины, Альбину. Подпоили, избили и отобрали у нее золотую цепочку и золотое колечко, единственно ценное имущество, имевшееся у Альбины. Причем, поколотили так, что та еще долго отлеживалась в больнице.

К шестнадцати годам, когда пришла пора Ивану покидать детский дом, его биологическая мать отбыла уже третий срок. Была сильно больна. И как раньше сама пустила к себе в комнатушку хахаля, которую в связи с осуждением утеряла, в этот раз нашла приют у пожилого одинокого мужчины. Скорее всего, ни о какой любви между ними говорить не приходится: обоим уже было не до сексуальных утех. Просто сработал практический смысл: он получал пенсию и еще подрабатывал сторожем на стройке, она — стирала, убирала в квартире, готовила пищу. Немного получала по инвалидности, выхлопотав себе вторую группу.

Иногда вместе выпивали. Но уже не как в дни бурной молодости, а так, по стопочке… Мужчина был одинок и сжалился над Валентиной, прописав ее в своей квартире как гражданскую жену.

Иван стал посещать мать. По выходным дням. Однако долго не задерживался и возвращался в детдом, так как мать по-прежнему юридически оставалась лишенной родительских прав. И восстанавливать их не спешила. Особой приветливости ни мать, ни ее сожитель Ивану не оказывали, хотя и гнать не гнали. Родственными чувствами тут и не пахло.

После окончания средней школы Иван по ходатайству детдомовского руководства поступил учиться в СПТУ-14, чтобы вместе с путевкой в жизнь получить и профессию строителя. Покинул детдом и стал проживать в общежитии от училища на Магистральном проезде.

В детдоме жилось не сладко, несмотря на кучу нянечек, воспитателей и педагогов, а в ПТУ стало еще хуже. Если в детском доме имели место дисциплина, порядок и традиция, когда старшие опекали малышей и не давали сильным обижать слабых, то в ПТУ этого не было. Здесь нередки были кражи и вымогательства денег старшими и более сильными у младших и более слабых.

Доносительство и в детдоме и в училище считалось страшным позором. Поэтому о негативной жизни руководство ПТУ зачастую ничего не знало, хотя и догадывалось. Возможно, в связи с этим до глубокого вечера в общежитии дежурили воспитатели и педагоги. Иногда в таких дежурствах принимал участие и инспектор милиции по делам несовершеннолетних. Но после 23 часов взрослые уходили, и в общежитии начиналась своя жизнь, по своим неписаным законам.

Злобина природа силой не обидела. Возможно, ущемила в умственных способностях, но только не в физических. Он мог постоять за себя, правда, один на один. Но второкурсники уже были сбиты в «кодлы» и действовали скопом, как волчьи стаи, отбирая у слабых однокашников последние копейки. В таких условиях один — в поле не воин. Покалечат за милую душу.

У Ивана отбирать было нечего. Причитающиеся ему от государства деньги, откладывались на сберкнижку, откуда администрацией училища снимались по мере надобности: на приличный костюм, или на куртку, или на выходные туфли. К тому же он еще в детдоме сошелся с Апыхтиным Толиком, светловолосым, остролицым, прыщеватым парнем, которого за его высокий рост дразнили «каланчей», и, действуя вдвоем, давали достойный отпор. Впрочем, сначала давали отпор, а потом и сами стали понемногу «шакалить», обирая по мелочам одногодков и однокурсников.

У Апыхтина судьба была схожа с судьбой Ивана. Также при живой матери воспитывался в детском доме. Отличало их только то, что у Ивана — ни братьев, ни сестер, а у Толика семь или восемь младших братьев и сестер. Точного счета ни он, ни сама их мать не знали. Все — от разных отцов. И все воспитывались в детских домах. Некоторые даже за пределами Курской области. Наверное, своих Апухтиным уже не хватало.

Мать Апыхтина, Анна Дмитриевна, как и мать Ивана, жила в Курске. На улице Обоянской. Иван бывал у нее вместе с Толиком, когда по выходным дням посещал свою. Как и ему, Толику были не очень рады в родимой комнатушке. Кроме того, Иван всегда удивлялся, как могла Анна Дмитриевна нарожать столько детей, если была инвалидом детства, хромала на обе ноги и имела личико, сморщенное, ссохшееся, скукоженное, похожее на лицо египетской мумии, увиденное им однажды по телевизору.

«Какой мужик, под какими чарами мог полезть на такую кикимору»? — думал он не раз, наблюдая за Аннушкой, как ее называли соседи.

Но лазали. Анна Дмитриевна исправно брюхатела и, словно автомат, в положенный срок сбрасывала на шею государству очередное чадо.

И как тут не вспомнить хоть добрым, хоть недобрым словом бывшего инспектора Промышленного РОВД по делам несовершеннолетних, капитана милиции Матусову Таисию Михайловну с ее выводом о том, что в случае лишения женщины родительских прав, ее, эту женщину, надо лишать и материнства, чтобы не засорять страну алкоголиками, ворами и насильниками.

И не только это, но и ее дискуссию с другими представителями правоохранительных органов о вымирании и деградации русской нации, когда в нормальных семьях рождается один ребенок, и тот не всегда физически здоровый, а в «ублюдочных», словно крольчата, плодятся по пять-семь… Потом эти пять-семь в свою очередь пустят на божий свет по пять-семь, а нормальные — опять по одному. А через двадцать лет эти отпрыски в той же самой пропорции пустят своих. И так далее, и так далее! Вот и получается, что общество деградирует, причем не в арифметической, а в геометрической прогрессии…

— Михайловна, — бывало возразит участковый инспектор милиции Сидоров, оптимист и жизнелюб по природе, — не очень ли ты краски сгущаешь, рисуя мрачную картину будущего страны? Что-то не верится…

— Поживешь — увидишь! — хмурилась Михайловна.

— А я, по-прежнему, не верю, — не соглашался Сидоров.

— Хоть верь, хоть не верь, а будет так, как я сказала, — оставалась при своем мнении Матусова. — Деградация нации налицо! И только слепой этого не видит…

— А я что-то не замечаю, хотя и не слепой…

— Значит, у тебя шоры, как у лошади, на глазах… К тому же в добавок к ним розовые очки на глазах…

Однако, достаточно о печальном. Пора возвратиться и к «нашим баранам».

Пока Иван обучался профессии строителя, его маман овдовела и стала полновластной владелицей квартиры, куда не преминула прописать и сына. Это событие произошло на восемнадцатом году его жизни. Иван, хоть и прописался в материнских хоромах, но продолжал жить в общежитии. Там было и привычней, и сытнее. Не успел он стать совершеннолетним, как лишился своей биологической родительницы. После ее похорон, проведенных соседями, чтобы не потерять жилплощадь, по совету умных людей перебрался наконец-то из общежития в собственный угол, то есть, в квартиру матери.