Евгений Сухов - Порядковый номер жертвы

Мальчик семи лет… Беззащитное дитя, кому он мог помешать? Может, стал для кого-то опасен, поскольку увидел нечто такое, что видеть был не должен? А что мальчик мог видеть, находясь в своей квартире? Нет, не то. Скорее всего, убийство было совершено ради самого убийства. Значит, мотив как таковой отсутствовал. Или есть, но о нем знает пока лишь один преступник. И эта цифра «3» на лбу мальчика. Зачем убийца ее нарисовал? Что она означает? Третье по счету убийство одним и тем же человеком? Но тогда почему убийство мужчины около Пушкинской набережной и убийство мальчика на Балтийской имеют совсем разный почерк? Серийные убийцы-маньяки так не действуют. У каждого из них прослеживается свой индивидуальный почерк, они просто не могут поступить иначе, потому что так заложено их преступной природой. Но если все же в последних двух случаях убивал один человек, то какая связь между этими убийствами?

Вопросов было немало. Ответов – ни одного. Может, мозговой штурм поможет что-либо прояснить? Благо, что парень подает надежды. Глядишь, со временем до начальника отдела вырастет.

Лейтенант Колесов проверял очередной «сигнал». Вернулся, когда на часах было около восьми вечера. Молодец. Понимает, что у следователя, равно как и у его помощника, рабочий день не нормирован.

– Опять пустышка, – заявил с порога лейтенант юстиции Колесов и уселся на стул. – Ложный вызов. А как у вас?

– Вот, почитай, – Сергей Иванович пододвинул Колесову папку с делом об убийстве Коли Куницына и уставился в окно.

Какое-то время Анатолий шелестел страницами дела. Ознакомившись с ним, он поднял взор на Шамова:

– Вы думаете, что этот горбоносый псевдогазовик и есть разыскиваемый нами «Сапожник»?

– Дед-физкультурник, что обнаружил труп в мешке на Пушкинской набережной, тоже приметил человека с горбинкой на носу. И возраст примерно сходится…

– Но нет же никакой связи между этими двумя убийствами! – резонно заметил Колесов. – В первом случае человека убили молотком, потом еще и придушили, затем связали и сунули в мешок. А во втором – ребенка прямо в квартире изрубили топором.

– Видимой связи нет, – согласился со своим помощником Шамов. – И способы убийства совершенно разные. К тому же, уверен, мы не найдем никакой связи между мужчиной с Пушкинской набережной и мальчиком с улицы Балтийской. Но как быть с цифрами?

– Вы хотите сказать, что общее между этими двумя убийствами то, что они пронумерованы? А если допустить случайность? Или, может, действовал какой-нибудь подражатель? – Колесов пока отлично играл роль оппонента. – У нас два убийцы, и оба они метят свои жертвы? Такое разве исключено?

– Нет, не исключено, – раздумчиво согласился старший следователь-криминалист. – Но все же что-то мне подсказывает, что эти два убийства имеют какую-то общую связь. Не знаю, как это поточнее назвать – оперативное чутье, опыт или еще что-нибудь такое… Но это так! И это что-то мы упускаем. Пока не видим. А оно лежит на поверхности и издевательски смеется нам в лицо.

– И что именно мы упускаем? – слегка подпустив иронии в свой вопрос, произнес лейтенант юстиции Колесов.

Сергей Иванович промолчал. Да и чего он мог ответить помощнику следователя, если и сам не знал ответа.

Так нередко случается, когда забываешь какое-нибудь слово. Оно вот, рядом: точит мозг, вертится на языке, но назвать ты его не можешь. Напрягаешь память и силишься вспомнить не единожды на дню употребляемое слово, но все без толку, хоть ты тресни! Это злит, нервирует, и чем сильнее попытка, тем тщетнее вырвать его из вороха воспоминаний. В этом случае лучше даже не пытаться этого делать, следует смириться и немного переждать. И оно обязательно всплывет из памяти долгожданным подарком.

– Надо найти убийство с единицей на лбу трупа, – изрек наконец Сергей Иванович.

– Уже искал, – ответил Колесов.

– Ты искал преступление, схожее по почерку с убийством на Пушкинской набережной. А надо просто найти труп с цифрой один на лбу. Независимо от того, как он образовался: в результате удара молотком, топором, обрезком трубы или кирпичом; удушения, утопления, наезда автомобилем, выпадения из окна, отравления…

– Да понял я, понял, – оборвал тираду своего начальника помощник следователя.

– Ну, а раз понял – действуй.

– Что, прямо сейчас? Ночь же скоро, – выказал некоторое возмущение лейтенант юстиции Колесов.

– Найдешь сегодня, назавтра получишь отгул, – заверил его Сергей Иванович.

Колесов сел за компьютер, а Шамов продолжал размышлять. Когда стрелки часов показывали половину двенадцатого, Колесов устало откинулся на спинку кресла, победно посмотрел на Шамова и громко произнес:

– Есть отгул!

Он долго не хотел появляться на свет. Измучил женщину, хотевшую дать ему жизнь. Извел врача и акушерку. Головка, показавшаяся наконец, застряла посередине, и он едва не задохнулся. Его выдавили в эту жизнь, холодную и враждебную, из тепла, сытости и уюта, не спрашивая его желания. И он окунулся в ужас, замерев и съежившись.

– А почему он молчит? – с тревогой спросила женщина.

– Сейчас заплачет, – успокоила ее врач и хлопнула его по попке.

Но он упрямо молчал.

Врач хлопнула еще. Сильно и больно. Тогда он закричал. В этом крике было столько ужаса и отчаяния, что врач невольно поежилась. И передала ребенка медсестре…

Несколько месяцев он только и делал, что ел и спал.

Он молчал, когда его одевали в тесную одежду. Молчал, даже когда надевали ненавистную шапочку с завязками.

– Какой спокойный ребенок, – сказала как-то подруга его мамы. Но она, вместо того чтобы порадоваться его спокойствию, только молча кивнула, с трудом унимая какую-то необъяснимую тревогу, поселившуюся в ее душе с самого его рождения.

Когда пришло время, его повели в садик. Он этого не хотел, но его желания никто не спрашивал. Когда до ворот ограждения садика оставалось несколько шагов, он уперся, и его пришлось тащить волоком. Он ехал по асфальту, как на лыжах, и его сандалии противно шкыркали. Этот неприятный звук еще долго стоял в его ушах.

Враждебный мир. Он окружал его везде. Толстая воспитательница, что улыбалась, принимая его, тоже была настроена к нему враждебно. Это сказывалось в безразличии, застывшем в ее глазах, а ее улыбка была искусственно вымученной. И он чувствовал это…

А дети… Каждому из них было что-то надо от него. Его о чем-то спрашивали, и он был вынужден отвечать, хотя и не хотелось. Его куда-то звали, и он шел, чтобы потом тихонько и незаметно вернуться на прежнее место. Игры, в которые играли дети, были ему неинтересны, как и сами дети, в них играющие. Чаще всего он сидел в сторонке, наблюдая за остальными. И с ним был его единственный друг: крохотный плюшевый мышонок с длинным хвостом и глазами-бусинками, которого он зажимал в своей ладони.