Сандро Петралья - Последняя тайна

— Да, возможно, — сказала Сильвия. — А в Праге какой-то неизвестный нам Ячек. И Каневари возвратился оттуда…

— Давай дальше, — продолжал Ликата. — Украденные фотографии Беллини, наверно, хотел продать какому-то своему загадочному клиенту. Самому-то ему они вряд ли были нужны. А мафия как-то пронюхала о фотографиях и засуетилась, желая их заполучить…

— Знаешь, что? — сказала Сильвия. — Поедем к матери покойного Каневари.

Мать убитого ученого оказалась сравнительно еще не старой женщиной интеллигентного вида, которая, очевидно, была дружна с сыном, все о нем знала. Она рассказала, что сын преподавал в университете, его лекции по новейшей истории пользовались большим успехом у студентов. В последнее время его более всего привлекала история периода второй мировой войны. Он изучал материалы о гитлеровской оккупации европейских стран, о массовых депортациях, концлагерях. Особенно заинтересовала его история узкой полоски земли на стыке границ между Чехословакией, Венгрией и Румынией, из-за которой с давних пор шли споры, велись войны, лилась кровь. А в этом столетии она словно впитала в себя все трагедии века. Перед Первой мировой войной, когда еще существовала Австро-Венгрия, там был завод, на котором производили отравляющие вещества. В годы правления профашистских режимов в Венгрии и Румынии там находился лагерь для антифашистов, который потом нацисты превратили в один из лагерей смерти для депортированных со всей Европы евреев. А после войны коммунистические правители использовали заводское здание и окружающую территорию как лагерь для сотен и тысяч репрессированных… Сейчас завод не работает, все там заброшено… Джорджо писал историю этого страшного места, часто бывал там, встречался с очевидцами, находил жертв и свидетелей того, что творили сперва фашисты, потом сталинисты…

— А что заставило вашего сына в последнюю поездку в Чехословакию так надолго там задержаться? — спросила Сильвия.

— Дело в том, что в бывших странах «народной демократии» новые власти ныне приоткрыли свои архивы, и на свет появилось много ранее неизвестных материалов о тех страшных годах… Джорджо познакомился со многими интересными для него документами и фотографиями. Но не прошло и десяти дней после его возвращения в Милан, как его убили…

— Не был ли ваш сын знаком с неким фотографом по фамилии Беллини? — задала еще один вопрос Сильвия.

— Как же, конечно, был, — отвечала синьора Каневари. — Он проявлял для Джорджо пленку, восстанавливал поврежденные микрофильмы.

Синьора Каневари пригласила их пройти в кабинет покойного сына. Там все сохранялось так, как было при его жизни. На простых некрашеных полках лежали кипы старых газет и журналов, толстые пачки фотографий, аккуратными рядами выстроилось множество видео- и аудиокассет.

Сильвия и Давиде принялись рассматривать фотографии нацистского лагеря смерти и его узников, развешанные по стенам и лежавшие на столе.

— Сын говорил, что он, приезжая туда, словно спускается в ад. Это было какое-то наваждение… Джорджо часто повторял, что все эти мертвецы, все кто там погибли, среди нас, что о них нельзя забывать. Ни о них, ни об их палачах… Помолчав немного, она предложила:

— Хотите посмотреть на Джорджо, услышать его голос? Студенты записали на видеопленку одну из его последних лекций в университете.

Видеофильм произвел на Сильвию и Давиде сильное впечатление. Они родились и выросли уже после войны и, хотя много слышали и читали об ужасах концлагерей, не могли всего этого себе так ярко представить. Прибывающие поезда с депортированными, длинные колонны узников, изможденные лица, потухшие взгляды, тела, превратившиеся в обтянутые кожей скелеты… Женщины, старики, дети… Сложенные штабелями трупы… Все, как и во многих других лагерях, в которых погибли тысячи евреев… Профессор Каневари, смотревший с экрана, рассказывал, что благодаря педантичной аккуратности немецких писарей, сохранились списки заключенных, из которых методично вычеркивались фамилии уничтоженных и умерших. В списках указан и их возраст. Например, записано, что в лагерь вместе с матерью поступил ребенок (имя и фамилия), итальянский еврей, в возрасте 13 дней. Он погиб вместе с матерью, когда ему не было еще и одного месяца… Лица слушающих Каневари студентов были напряжены и суровы. Голос молодого профессора истории звучал с экрана громко и торжественно. «Мертвые среди нас, — говорил он. — Их память священна. Надо восстановить все имена. Мы не должны забывать ни о жертвах, ни об их палачах».

— «Не забывать ни жертв, ни их палачей…», «надо восстановить все имена…» — повторил Давиде слова профессора, когда они вышли на улицу.

Весь вечер Давиде был задумчив, и когда Сильвия спросила, что с ним, ответил:

— Порой мы как дети: думаем, что все знаем, а на самом деле ничегошеньки не знаем… Этот Каневари был прав: надо искать, надо докапываться… Но беда в том, что иногда можно не успеть, может не хватить времени…

— Что ты хочешь сказать? — спросила Сильвия.

— Я имел в виду Каневари. Возможно, ему кто-то помешал довести до конца его поиски. Он не успел… Вот так и я боюсь не успеть… А еще я думал о твоей записке… — И Давиде привлек к себе Сильвию.

Лоренцо Рибейра покинул Милан, чтобы вновь встретиться в Праге с Варфелем. Он опять залюбовался на раскрывшуюся перед ним с Градчан широкую панораму города. Но на этот раз он глядел на нее сквозь огромное окно известного всем туристам «кафе-винарни», где они назначили встречу. Зал был почти пуст.

Варфель сидел за столиком и с аппетитом уписывал свиную отбивную, запивая ее красным вином. Тарелка Лоренцо стояла нетронутой. Повернувшись спиной к Варфелю и продолжая смотреть в окно, Лоренцо, размышляя о чем-то своем, пробормотал себе под нос: — Не нравится мне это…

— Что вы, господин Рибейра! Отсюда открывается самый красивый вид на Прагу! — отозвался чех.

— Да нет! — обернулся к нему Рибейра. — Ваш город меня восхищает, я не устаю любоваться на эти стройные башни, колокольни, шпили и флюгеры… Я совсем о другом…

— Говорите, говорите!.. После того, как в Чехословакии победила так называемая демократия, у нас, к сожалению, можно свободно высказывать любые мысли. В этом зале теперь — увы — уже нет «жучков»…

— Не могу слышать, как вы отзываетесь о собственной стране, господин Варфель! Иногда просто мороз по коже дерет, — с необычной горячностью сказал Лоренцо. — По-моему, вы и ваши друзья тоскуете по старым временам просто потому, что хотели бы восстановить не столько прежний социальный строй, сколько свое собственное положение… Вернуть утраченные привилегии, должности — словом, прежние кормушки и, продолжать набивать свои животы и карманы…