Анатолий Степанов - Казнь по кругу

Неизвестно как услышав о предстоящей поездке на киностудию, в кабинет ворвалась Зоя Николаевна и с ходу начала обычное в таких случаях:

— Только что помирал, и на тебе, на студию! Никуда ты не поедешь!

— Зоя, ты думаешь, мне хочется? — трагически вопросил Роман Суренович. — Эта поездка крайне необходима Жоре.

— Жора, он не врет? — осведомилась Зоя Николаевна.

— Роман Суренович говорит чистую правду. Очень нужно, чтобы он помог мне на студии.

— Вся ответственность на тебе! — пугающе предупредила Зоя Николаевна, погрозила Сырцову пальцем и ушла.

— Теперь для затравки расскажи, что там у тебя, — приказал Казарян.

В железном триумвирате — Казарян, Спиридонов, Кузьминский — верных смирновских друзей скрывать что-либо не было принято. Тайна навсегда останется тайной, а если возникнет надобность, то и помогут в трудную минуту. Сырцов, не таясь, поведал Казаряну обо всем.

Дослушав до конца, Роман Суренович стянул с себя тренировочный костюм и в одних трусах направился в ванную. Бриться и думать. В ожидании Сырцов еще раз отведал «Чивас регал». Напиток действительно был восхитителен. Потом в который раз с наслаждением осмотрел картины на стенах. Кончаловский, Сомов, Ларионов, Кузнецов, Фальк, Филонов, Сарьян.

Возвратился Казарян уже в брюках и рубашке. Сразу же деловито заговорил, одновременно повязывая галстук:

— Санятке пока ничего не рассказывать, крутись сам. Это первое. А во-вторых, ни тебе, ни мне на изготовителя выходить не следует: заказчик сразу просечет, откуда ветер дует. Поручим все Семену. У тебя деньги есть? Лучше зеленые, они при вручении как бы и не взятка.

Сырцов полез во внутренний карман куртки («байард» не мешал, он лежал под половичком в «девятке»), достал бумажник и пересчитал наличность.

— Триста баксов, — объявил он. — Но на днях большую кучу по чеку получу.

— Нам сегодня надо, — Казарян вышел и вернулся уже в светлом легком блейзере от Версаче. Вытащил из бокового кармана горсть разнообразных бумажных дензнаков. — Ну, и у меня двести. Думаю, хватит с избытком. Поехали, сыщик.

У дверей Казаряна придирчиво осмотрела Зоя Николаевна, поправила галстук, стряхнула с блейзера несуществующие пылинки.

— Ты вполне ничего, любимый мой армянин, — решила она и поцеловала любимого армянина в щеку.

— Обманчивая оболочка, — возразил Казарян и вслед за Сырцовым вышел к лифту.

В «девятке» перегрузили из карманов в сырцовскую сумку початые джин и виски, непочатый коньяк.

— Будет чем с поздравляющими чокнуться, — успокоился Казарян.

От центра до «Мосфильма», если без пробок, пятнадцать-двадцать минут. Пробок сегодня не было. Сырцов с членским билетом Союза кинематографистов, а Казарян со студийным пропуском (обе ксивы народного артиста) миновали проходную и углубились в нынешнюю пустыню крупнейшей киностудии Европы. Безлюдье. Только в нижних переходах старого здания изредка попадались одинокие человечки.

— Раньше все на студии знали меня и я знал всех. С двумя третями здоровался, с половиной был по корешам. А теперь ну почти никого не знаю! Молодой человек! — Казарян ухватил за рукав длинноволосого меланхолического юношу, который в нерешительности стоял посреди вестибюля. — Ты кто такой?

— Я — клипмейкер, — с тихой гордостью признался юноша. — Ну, а вы кто такой?

— Я — Казарян.

— А, тот самый, — насмешливо вспомнил юноша и насмешливо поздравил: — Со званьицем вас, товарищ Казарян.

— Мерси, — уже повернувшись к юноше спиной, поблагодарил новоиспеченный народный артист и, вырвавшись во двор, объявил громогласно городу и миру: — Он — клипмейкер!

От производственного корпуса шел неизвестно куда небольшой, легкий и складный гражданин средних лет в богатых усах. Услышав казаряновский рык, он глянул на сладкую парочку и возликовал:

— Роман!

— Борька!

Кинулись друг к другу, обнялись, будто не виделись сто лет. Крупный нос Бориса профессионально уловил легкое амбре, исходящее от виновника торжества.

— Как я чую, поздравлять тебя уже поздно. Ты что, вчера напоздравлялся?

— И еще как! Но все впереди, дорогой ты мой еврей кавказской национальности. Мы на несколько минут к Сене Саморукову, а потом в довженковский сад. Жди нас здесь.

— Язва, — напомнил о своей болячке Борис.

— Не принимается во внимание.

— Мне в лабораторию надо.

— Врешь!

— Нинка голову оторвет.

— Не до конца.

— Что ты делаешь со мной, Роман? — проплакал Борис, сдаваясь.

— Жди! — приказал Казарян и вместе с Сырцовым направился в производственный блок. Поднялись на четвертый этаж, отыскали дверь с табличкой «Перелетные отцы».

— А вы говорили «Перелетные козлы»! — почему-то обиделся Сырцов.

— Какая разница? — удивился Казарян и распахнул дверь.

Семидесятилетний художник Семен Саморуков был энергичен, полон энтузиазма и жизнерадостен, как шестимесячное дитя. Уединились в комнате режиссера, уехавшего клянчить деньги у спонсоров. Казарян подробно проинструктировал Семена и поинтересовался:

— Трехсот баксов хватит?

— Хватит и двухсот, — решил Саморуков. — Ну, а к вам я минут через сорок в сад подойду.

Казарян с Сырцовым сходили в буфет за кое-какой закусью с водичкой, разжились пластмассовыми стаканчиками и спустились вниз.

А во дворе сюрприз: с Борисом темпераментно, размахивая руками, беседовал известный (особенно Казаряну и Сырцову) литератор и драматург Виктор Кузьминский, которого безуспешно искал вчера народный артист. Увидя Казаряна, Кузьминский, как в свое время на демонстрациях, выкрикнул лозунг:

— Да здравствует выдающийся деятель советского киноискусства!

— Российского, — поправил его Казарян, подойдя. Осведомился подозрительно: — А ты теперь не клипмейкер ли, Витя?

— Я — плеймейкер, — с достоинством поправил Кузьминский.

— Тогда живи, — великодушно разрешил Казарян.

— Кого ждем? — Операторским вопросом потребовал действий уже распаленный Борис.

Никого не ждали, и поэтому сразу подались на уютную поляночку в зеленом, уже отцветшем саду. Милая самодельная скамеечка, рядом толстенное бревно, затертое задами мосфильмовских старожилов до блеска.

— Луной был полон сад! — громко и немузыкально спел Казарян, но понял, что про луну рановато, и исполнил отрывок из другой, более подходящей к моменту песни: — Как у нас в садочке, как у нас в садочке розочки в цвету!

— Розочки, надо полагать, это мы, — понял Кузьминский. — И в цвету. До некоторой степени даже в расцвете. Сдавать собираешься, народный артист?

Казарян из певца превратился в иллюзиониста.

— Алле оп! — возгласил он и вырвал из сырцовской сумки две бутылки.

… Когда через сорок минут на полянке появился Семен Саморуков, розочки не то чтобы цвели, а распустились. Их уже не устраивали скамейка и бревно, они валялись на траве и произносили тосты из этого неудобного положения. Сейчас держал речь сидевший в позе лотоса Борис: