Жан-Кристоф Гранже - Присягнувшие Тьме [Литрес]

И снова прямая дорога на фоне выжженной земли. Затем шоссе перешло в неасфальтированную тропу. Я даже подумал, не пропустил ли я какой-нибудь поворот или указатель.

Снова пустыня. Местность стала менее плоской. Словно разбитые скульптуры, вздымались скалы, горизонт был изрезан холмами, еле различимыми из-за слишком яркого освещения. Еще не было одиннадцати, а тени уже падали почти отвесно, вонзаясь в затвердевшую землю. Все вокруг становилось призрачным, иссушенным, растрескавшимся.

Я уже всерьез стал волноваться, не ошибся ли я дорогой, когда появился едва различимый контур тюрьмы. Четырехэтажный прямоугольник, тесно прижавшийся к подножию скал. Дорога вела прямо к тюрьме. И не было никакой другой дороги – ни туда, ни обратно.

Я оставил «фиат-пунто» на стоянке. Едва я вышел из машины, как в лицо ударил ветер вперемешку с пылью. Раскаленное солнце и порывы зимнего ветра уравновешивали друг друга, так что в результате не было ни жарко ни холодно. Во рту ощущался привкус пепла. В лицо хлестал песок. Вырванный с корнем кустарник путался под ногами. Я надел солнечные очки.

Оглядевшись, я не поверил своим глазам: на вершине скалистого выступа проступали три черных силуэта. Даже не силуэты, а легкие контуры, размытые белой дымкой. Эти люди следили за мной посреди пустыни. Может быть, часовые? Я козырьком приставил ладонь ко лбу и прищурился. И был поражен еще сильнее: это были священники. Три белых воротничка, три сутаны, хлопающие на ветру; над ними – бескровные лица, лишенные возраста, уже тронутые смертью. Кто были эти чучела? Но тут раздался скрежет ржавого железа, и ворота тюрьмы отворились. Я повернулся и увидел, как треугольная тень раскрылась в мою сторону. Я бросил последний взгляд на священников, но они уже исчезли. Может, все это мне померещилось? Я бросился к двери, боясь, что она закроется раньше, чем я войду внутрь.

Все тюрьмы похожи друг на друга. Глухая стена с бойницами, сторожевые вышки с часовыми, по краю стен – колючая проволока или бритвенные лезвия. Исправительная колония «Маласпина» не была исключением из общего правила. Гнетущее впечатление усугублялось окружающей пустыней. Совершить побег всегда значит бежать куда-нибудь. Здесь же это был бы буквально побег в никуда.

В бюро пропусков я назвал себя и прошел несколько этапов проверки, переходя из одного безликого коридора в другой, минуя множество кабинетов. Необычным здесь был только цвет решеток, дверей и запоров: желтый, красный, синий, пусть и выцветший, облезлый, он призван был оживлять это место, а на деле едва ли скрывал тоску и ветхость, пробивавшиеся повсюду.

Мне предложили подождать в вестибюле, у двора, окруженного двойной решеткой. Сквозь ячейки я видел узниц, которые шли рука об руку, наверное, в столовую – было около двенадцати дня. В спортивных костюмах они выглядели по-домашнему, как дома в воскресенье – воскресенье, которое длится годами. Они шли, склонив голову, пережевывая одни и те же мысли, повторяя те же признания, что и накануне, что и на следующий день. Квадрат неба у них над головой был так же затянут сеткой. Тюремный двор – это не открытое пространство. Так заключенных ставят на место, напоминая о том, чего они лишились.

Послышались шаги. Ко мне подошла женщина в форме оливкового цвета с тяжелой связкой ключей на поясе.

– Вы опоздали, – бросила она на ходу.

Потом она назвала себя, но я не расслышал ни имени, ни звания. Я был слишком поражен ее чувственной красотой. Брюнетка с матовой кожей, полными губами, густыми бровями, словно излучавшими магнитные волны. От форм, затянутых в строгий мундир, суровой красоты ее лица и золотисто-коричневых глаз голова у меня пошла кругом. Эти брови и черты дикарки были как обещание – преддверие широкого, поросшего волосами лобкового бугорка. Я представил себе ее тело цвета светлого табака, отмеченное темными кругами сосков и темным треугольником в низу живота. Сердце мучительно сжалось.

– Прошу меня извинить.

– Я директриса. Вас я принимаю только потому, что лично знакома с Микеле Джеппу и доверяю ему.

– А сама Агостина Джедда согласна со мной встретиться?

– Она-то всегда согласна. Любит покрасоваться.

– Сколько у меня времени?

– Десять минут.

– Этого мало.

– Более чем достаточно, чтобы получить представление о ней.

– Какая она?

Директриса улыбнулась. Я ощутил мучительный прилив крови к низу живота. Мое мужское естество восстало. Но вместе с вожделением возникла картина: выжженная равнина, три священника и эта соблазнительная женщина… «Искушение в пустыне» – пьеса в трех актах, поставленная для меня одного.

– Я могу дать вам только один совет, – произнесла директриса. Как часто у итальянок, у нее был хрипловатый голос.

– Какой же?

– Не слушайте, что она говорит. Ее нельзя слушать.

Совет был нелепым: я сюда и приехал именно затем, чтобы допросить Агостину. Директриса добавила:

– Она лжет. Это лживый демон.

Переговорная. Просторная комната с голыми стенами, в которой кое-где стояли школьные столики со скамейками, также выкрашенные поблекшей краской. Высоко под потолком – крохотные окошки, сквозь которые пробивался полуденный свет. Все убранство комнаты сводилось к распятию, висящему напротив меня, настенным часам и табличке с надписью, запрещающей курить. В комнате никого не было.

Охранница заперла за мной дверь. Я остался один, прохаживаясь по комнате, чтобы убить время. Под ногами я чувствовал что-то мягкое: пол был покрыт песком. Я заметил следы песка, забившегося в окна и во все углы. Пыль проникала сюда через другую закрытую дверь, которая, должно быть, выходила прямо в пустыню.

Звук отпираемого замка. Шаги. Кулаки у меня непроизвольно сжались. Нельзя было терять хладнокровия. Я сосчитал до пяти, прежде чем обернуться.

Охранница уже закрывала замок. Агостина садилась на стул, прямая и строгая, одетая в небесно-голубую блузку. Сам не знаю, чего я ожидал, но уж точно не этого мощного сияния.

От Агостины действительно исходило сияние, словно от святой.

Я подошел ближе и ощутил приятное тепло, как будто Агостины однажды коснулся источник несказанной силы, оставив на ней неизгладимую печать. Быть может, это след того чуда, которое ее исцелило? Я подавил это ощущение. Сюда я пришел, чтобы допросить убийцу Сальваторе Джедды, а не божью избранницу.

Я отодвинул стул и присел. Мне вспомнились высказывания скептиков в те времена, когда Богоматерь являлась Бернадетте Субиру. Судебные исполнители, полицейские, которые отказывались верить в откровения, склоняли голову, увидев эту молодую женщину. «Ее лицо само по себе – свидетельство встречи с Богоматерью, в нем отразился Ее лик…»