Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Прекратите, — потребовал Казарян. Он единственный знал, чем эта беседа может кончиться. И уже персонально, Олегу: — Дождешься ты когда-нибудь, Олежек. У подполковника рука тяжелая.

— Пусть попробует, — высокомерно заявил Торопов. В длительных перерывах между запоями он усердно качался, занимался каратэ и сильно гордился своей физической формой. Поэтому и одевался в маечки, фуфаечки, свитерочки, позволявшие выявить ширину груди и рельефность мускулатуры. На что и не замедлил намекнуть неунимавшийся подполковник:

— Никак не пойму… кто передо мной? Раф Валлоне? Бельмондо? Но мощен, мощен!

— Прекратите! — уже орал Казарян. А Жанна вытянула из тороповских рук гитару и, мило побренькивая на ней, спела смешным чистым голоском:

— А меня? Я ведь здесь — спросил взаправду дрогнувшим голосом в дымину пьяный Толя Никитский.

— Ты до того пьян, что тебя как бы и нет, — нагло выкрутилась Жанна и предложила вдруг: — Все на свежий воздух! Здесь же накурено как в школьном сортире!

Надышавшееся свежим воздухом за три недели экспедиции под завязку молчаливое большинство просто отправилось спать, две девицы остались прибираться в номере, так что любителей воздушных ванн оказалось шестеро. На лестничных переходах потерялся Никитский, так что на официальный плац вышли пятеро: Жанна, Сеня Саморуков, Казарян, Смирнов и Олег Торопов с гитарой.

В доме под красным знаменем ярко горели секретарские окна.

— Подпольный обком действует! — резюмировал Казарян.

— Споем что-нибудь партийно-комсомольское! — предложила Жанна и, обняв левую руку Смирнова, спросила шепотом: — А ты партийный, Санек?

— Ага, — подтвердил Смирнов, с приятностью ощущая тепло, исходящее от Жанны.

— А я — комсомолка, — созналась Жанна и добавила: — Была.

Всех слов песни Олег не знал и не знал, главное, вступительных трех строчек, он их промычал под музыку. Но четвертую спел громко:

А хор мальчиков и одна девочка дружно подхватили припев:

На испоганенное козлом крыльцо вышел бурят-милиционер.

— Здесь запрещено нарушать общественный порядок, — сообщил он.

— А где разрешено? — полюбопытствовала Жанна.

— У себя в Москве нарушайте! — отчаянно выкрикнул милиционер и скрылся за дубовыми дверями. Но представление на этом не кончилось, из гостиницы выскочил Борька Марченко, очумело огляделся, увидел первую пятерку, пожаловался:

— Больше не дают!

И кинулся из освещенного добротными фонарями цивилизованного прямоугольника в неизвестную туземную тьму.

— Борька, ты завтра в кадре! — завопил вслед ему режиссер-постановщик.

— По сценарию он в этом кадре должен быть с похмелья, — успокоил взволнованного творца Сеня Саморуков. — Да и к тому же, как считает наш кинодраматург, чем хуже будет рожа у отрицательного героя, тем лучше.

— А куда это он? — заинтересовался Смирнов.

— Здесь для водителей скоте возок круглосуточная забегаловка функционирует, — объяснил неофиту всезнающий Сеня. — Кстати, Боря подал неплохую мысль, а?

Забегаловка стояла над дорогой на крутом пригорке и освещала фонарем-прожектором, который особо выделял прибитую над крыльцом вывеску с одним выразительным словом «Закусочная».

Борька уже стоял у стойки. А у последнего столика, в самом углу — чтобы незаметнее, печально сидел над граненым стаканом известный писатель. Сразу же заметив его, безжалостный Олег нарочито бесшабашно рванул струны гитары и хрипло запел:

— Деревянный самовар, деревянный самовар!

Делать было нечего: принципиальный писатель резко поднялся и, ни на кого не глядя, покинул пункт общественного питания.

— Гляди ты! — изумился, зная прижимистость мастера слова, Сеня Саморуков. — Даже не допил!

В сиротливом стакане оставалось граммов тридцать, Олег брезгливо двумя пальцами взял его и выплеснул остатки на пол.

— Зачем добро переводишь? — лениво спросила из-за стойки буфетчица.

— Помещение дезинфицирую, — столь же лениво ответил Олег. Удовлетворившись ответом, буфетчица привычно догадалась:

— Всем по сто?

— Лучше целую бутылку, — слегка поправила Жанна.

Не любила баб, посещающих ее заведение, буфетчица, но эту, красивую, языкастую, переворачивающую все, как ей надо, уважала и побаивалась. Поэтому сделала вид, что именно так и задумано: — А я о чем говорю!

Сеня сдвинул два стола, и первым к ним подсел Борис, под шумок мимолетного конфликта незаметно принявший свою сотку, которая, надо полагать, окончательно ликвидировала актерскую наличность. А тут — бутылка, не по дозам, а бутылка. Вполне вероятно, что и нальют.

Олег принес бутылку и стаканы, а Роман миску с квашеной капустой и вилки. Уселись все. Олег с ловкостью необычайной сорвал вилкой с бутылки без хвостика накатанную металлическую пробку и мастерски, на бульк, разлил по пяти стаканам.

— А мне? — по-детски трогательно спросил Боря.

— Мое выпьешь, — ответил Олег.

— Ты же в завязке! А я и забыл! — опять же, как дитя, обрадовался Борис.

— За что пьем? — болтая свою дозу в стакане, поразмышлял Казарян.

— За то, чтобы было хорошо, братцы! — возгласил находчивый Семен.

— И сестры, — добавила Жанна и по-мужски сотку махнула всю.

Выпив, с коровьей грустью зажевали капусту.

— Спойте чего-нибудь хорошее, — попросила буфетчица.

— Я спою, — решила Жанна. — Александр Иванович твои, Лелик, песни не любит.

— А твои — любит? — подначил Олег.

— Он меня любит, а это важнее, — срезала его Жанна и тихо начала:

…Давным-давно пел ему, Смирнову, эту песню милицейский генерал. Давным-давно. Сегодня утром…

Звучала песня, а потом совсем рядом взревел автомобильный мотор. Взревел и вдруг замолк. Замолкла и песня. В зал вошел шоферюга в пограничной фуражке и кирзачах, распорядился сурово:

— Матильда, пожрать что-нибудь и сто пятьдесят!

— Почему — Матильда? — удивившись, прошептал в ухо Роману Смирнов.

— Потому что она — немка, — спокойно разъяснил Казарян.

Два дела сразу делал Александр Иванович Смирнов: ловил рыбу и читал режиссерский сценарий того кинофильма, который сейчас снимался на берегах этой же реки, только километром ниже по течению. И еще беспрерывно зевал от аритмичного похмельного внутреннего дрожания. Следовательно, даже не два, а три дела делал Смирнов. Как Юлий Цезарь.