Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Нашли что-нибудь? — поинтересовался сидевший на траве Чекунов.

— Ничего, — ответил Смирнов, по очереди с треском захлопывая дверцы. — Что на самом деле и удивительно!

— К чему вы это? — осторожно спросил Чекунов.

Вдали, видимо, на трассе, пропиликал автомобильный гудок.

— Чего это он? — на этот раз удивился Смирнов. — В тайге пешехода нашел?

— Знаете, сколько зверья здесь дорогу перебегает? — твердо понимая, что Смирнов не знает, вопросил Чекунов. — Чаще их нарочно сбивают, но иногда и сердобольные водители попадаются.

— Помолился про себя? — спросил Смирнов. Чекунов серьезно кивнул. — Тогда пошли. Первым иду я. Ты — в десяти метрах сзади, стараясь попадать в мой шаг. При подходе к первому твоему ориентиру чуть присвистни. Это самый нейтральный звук, на который никто не обращает внимания. Автомат пока на шею не вешай, а пистолет, уж будь так добр, за ремень заткни. Тронулись.

За три военных года разведочно-десантной фронтовой судьбы находил таким вот манером Смирнов несчитанное количество километров. Чекунов не слышал, как он передвигается в пространстве, а когда дерево, куст или поворот прятали Смирнова от его глаз, он вдруг ощущал себя в полном одиночестве среди девственной тайги. Так шли минут пятнадцать. В очередной раз потеряв Смирнова, Чекунов, как бы в награду, заметил первый ориентир — сломанную ураганом сосну, которая представляла собой прописную букву «А» из азбуки великанов. Сломанная как раз по середине, она самой крупной ветвью делала перекладину в треугольнике ствола. Чекунов тихо свистнул.

— Вижу, — негромко сказал за его спиной Смирнов.

— Шутки у вас, — шепотом обиделся Чекунов.

— Это не шутки, паренек. Это всесторонняя проверка маршрута следования. Дальше что будем делать, молодой?

— Через сто-сто двадцать метров второй ориентир — идеальный треугольник из трех муравьиных куч, посреди которого единственная здесь береза. Строго на север от нее на расстоянии двадцати метров — поваленный бурей громадный кедр, в яме от корневища которого и сделал себе берлогу Арефьев. Жабко говорит, очень мило у него.

— Предложения, предложения, Витя, — поторопил Смирнов.

— Я пойду по прямой, залягу у входа — метрах в десяти и буду ждать его выхода. Если не выйдет, буду провоцировать выход каким-нибудь звуком.

— Каким? — серьезно спросил Смирнов.

— Я ход кабана умею изображать. Не отличишь от настоящего.

— А если он не выйдет?

— Обязательно выйдет. Он — охотник.

— А как представляешь мою задачу?

— Я считаю, Александр Иванович, что вы с гарантийным прихватом должны обойти берлогу и залечь метрах в ста от нее строго с юга. Мой знак вам — одиночный автоматный выстрел.

— Ты — с севера, я — с юга. По прямой, в запарке, не перестреляем друг друга?

— Давайте постараемся сегодня вообще не стрелять, Александр Иванович.

— Ну-ну, — посомневался Смирнов. — Конечно, если бы ты поопытней был…

— Вы уж поверьте мне: все будет в полном порядке.

— Ну-ну, — повторил Смирнов и двинулся по обговоренному маршруту. Он не ушел, он растворился, его просто не стало.

Чекунов поначалу пытался заметить хотя бы движение в кустарнике и мельканье, услышать отзвук шелеста шага, по изменению птичьего гама понять путь, которым двигался Смирнов. Глухая и потому беззаботная тишина. Чекунов вздохнул и присел на толстый сук сломанной сосны.

Из-под земли, из норы метрах в пяти — семи от места, где разговаривали Чекунов со Смирновым, вылез Петр Арефьев, подошел к Чекунову, сел рядом. Чекунов предупредительно приложил палец к губам. Арефьев согласно кивнул: понял, молчок! Тихо-тихо и не шевелясь сидели минут десять. Наконец, Арефьев показал Чекунову пачку папирос и спички: можно, мол? Чекунов кивком разрешил. Боец ВОХРа, стараясь не греметь спичечным коробком, прикурил и страстно затянулся. Чекунов дождался, когда он докурил папиросу, и заговорил нормально:

— Где Ванька?

— Здесь.

— Его на всякий случай надо послать, чтобы перекрыл тропу вдоль ручья к автомобилям. Вдруг чудом каким уйдет.

— Такой волчище всякое может выкинуть, — согласился Арефьев и позвал: — Иван!

Иван Фролович, увлеченный руководитель-энтузиаст лагерной самодеятельности, явился из той же дырки. Отряхнулся, будто лихое па с похлопыванием в переплясе сделал, улыбнулся, артист, на все тридцать два, доложился:

— К твоим услугам, Витенька.

— Что при тебе? — строго спросил Чекунов. Он здесь был командир.

— Карабин мой, еще лагерный, и «Стечкин».

— Про карабин — забудь. Я шел с ним, я знаю, как он ходит. Пока ты с этой палкой развернешься, от тебя на составные части разберет. Бери пистолет и при. Заляжешь у тропы, не доходя до «газика» метров тридцать. Если, не дай-то Бог, он уйдет от нас, то, почувствовав близость спасительного автомобиля, утратит бдительность и побежит в открытую. Тогда пали из пистолета, Иван, в упор пали в него!

Иван не полез в нору, пошарил рукой у лаза, вытянул пистолет, засунул его за ремень и сообщил, по-прежнему улыбаясь:

— Я пошел. А вам исполнения желаний.

Он — не Смирнов. Его слышно было, когда давно и не видно было.

— Сколько ждем, Виктор? — спросил Арефьев. Чекунов глянул на часы.

— Сейчас девять четырнадцать. Подождем до без двадцати десять.

— Долго, Витя.

— Пусть потомится, подождет. Азартнее будет, менее осторожным.

— Это мы томимся, — понял Арефьев и признался: — Я его сильно боюсь, этого крокодила с прикрытыми глазами. То ли спит, то ли сейчас проглотит…

— Не боись!

— Так и ты его побаиваешься, Витенька, если честно.

— Если честно — побаиваюсь. Но не его — ситуации. А он… Я же чувствую, что ему нравлюсь, и поэтому он слегка теряет бдительность. Вот это-то «слегка» — мой выигрыш.

— Ну-ну, — повторил смирновские междометия Арефьев.

Говорить было не о чем: все в подробностях было оговорено заранее. Сидели молчали. Чекунов старался не глядеть на часы. В большой таежной траве беспорядочно, с человеческой точки зрения, перемещались мелкие черные муравьи, противно перекрикивались непевчие здешние птицы, изредка набегал верхний ветер, обнаруживавший себя только тем, что ронял вниз редкие истлевшие сучки и слабые листья.

— Сколько? — не выдержал Арефьев. Сколько времени, сколько ждать, сколько находиться во все возраставшем напряжении. Чекунов, наконец, посмотрел на часы.

— Еще шесть минут.

— Как раз покурю, — решил Арефьев. Он прикурил и стал неторопливо, с большими интервалами слабо попыхивать папиросой. Чтобы на шесть минут растянуть. Чекунов наблюдал, как продвигался к бумажному мундштуку круглый красненький набалдашник. Вот он почти и у фабрики. Арефьев плебейски пустил слюну в мундштук, набалдашник зашипел и превратился в черный комочек.