Ричард Флэнаган - Узкая дорога на дальний север

Пока «Форд-Меркьюри» 1948 года выпуска, зеленая краска которого почернела и пошла пузырями, скрипя и скрежеща, катил вниз по охваченной пожаром горе, Элла смотрела сбоку на Дорриго, чьи пальцы на левой руке уже вздулись пузырьками и обгорели настолько, что позже ему потребуются пересадки кожи. «Ну что за непостижимый человек, – думала она, – сплошная загадка». И поняла, что ничего не знала о нем, что супружеству их пришел конец до того, как это началось, и что ни ей, ни ему не по силам что-либо в этом изменить. Уже всего на трех колесах и на одном отваливающемся ободе «Форд-Меркьюри» одолел долгий поворот, и наконец сквозь дым они разглядели перед собой убежище в виде полицейского блокпоста.

– Думаю, это был последний раз, когда Фредди Сеймур пригласил тебя отобедать, – сказала Элла Эванс.

А на заднем сиденье трое уже молчаливых, чумазых от сажи детей вбирали в себя все: удушливую вонь дегтя, рев ветра и огня, дикую тряску машины, которой выпала такая езда, жар, чувство такое свежее и открытое, что напоминало освежеванную плоть, мучительное, безнадежное чувство двух людей, проживших вместе в любви, которая еще не была любовью, но еще и не была нелюбовью, проживших так и не совместившуюся совместную жизнь, заговор пристрастий, болезней, трагедий, шуток и труда, супружество – недоступную, жуткую никакнекончаемость человеческих существ.

Семью.

«Старичье полно раскаяния», – сказал как-то Джоди Бигелоу отец. Ее отец. Джимми Бигелоу никогда не был вполне отцом для Джоди. Он, казалось, пропустил не только всю ее жизнь, но и большую часть своей собственной. Работал сортировщиком почты и, похоже, вовсе не рвался подняться выше. Однажды, когда она уже училась в средней школе, им задали на дом написать сочинение про День АНЗАК, и она попросила отца рассказать, какой ему виделась война. Тот ответил, что в общем-то и рассказывать-то почти не о чем. То-се. Когда она стала настаивать, он отправился к себе в спальню и вернулся со старым горном. Обтер мундштук и произвел несколько неприличных звуков, вызвавших у дочери смех. Потом подобрал настоящие ноты. Опустил горн, откашлялся, набрал побольше воздуху, как-то по-военному, совершенно незнакомо для дочери, поднял голову и сыграл «Вечернюю зарю».

– И все?

– Это все, что я знаю, – сказал он. – Это почти все, что нужно знать любому.

– Это не для школьного сочинения, папа.

– Верно.

– Это, типа, одиноко как-то, – сказала Джоди.

Джимми Бигелоу поразмыслил над ее словами, потом сказал, мол, ему кажется, так и есть, только никогда так не воспринималось. Воспринималось как раз наоборот.

Джоди порылась в книжках про военнопленных.

– Должно быть, сурово было, – заметила она.

– Сурово? – отозвался отец. – Да нет, если честно. Только нам страдать приходилось. Нам повезло.

– Какой смысл в музыке? – спросила дочь.

– Это – тайна, – ответил он, немного подумав. – Чем больше тайна, тем больше в ней смысла.

Мать Джоди умерла от лейкемии, когда Джоди было девятнадцать. Джимми Бигелоу пережил ее на двадцать восемь лет. К себе он относился несерьезно и постепенно пришел к убеждению, что мир, в сущности, смешон. Он любил хорошую компанию и находил в своей жизни (или в том, как он смотрел на жизнь) много такого, чему сам дивился и другие дивились. Везде вокруг него усердно прорастала память, он же припоминал все меньше и меньше. Какие-то шутки, истории, вкус утиного яйца, которое ему дал Смугляк Гардинер, надежда. Доброта. Он помнил, как они шли хоронить малыша Уота Куни. Помнил, как Уот любил всех, как он всегда дожидался на кухне, пока не заявится последний, как бы поздно ни было, как оставлял для него немного еды, чтобы еда, как бы мало ее ни было, наверняка досталась каждому хоть по чуть-чуть. Глядя на его могилу, никто не хотел первым бросить в нее ком земли. Джимми не помнил, что Уот умер во время марша на север к перевалу Трех Пагод, как не помнил о жестокостях, сопровождавших тот марш. Для него в таких вещах не было правды.

Его сыновья все больше и больше подправляли его воспоминания. Да что они знали? Очевидно, куда больше, чем он. Историки, журналисты, киношники-документалисты, даже его собственные дети тыкали его носом в ошибки, неувязки, провалы памяти и прямые противоречия в его бессистемных рассказах. Кем его считают? Энциклопедией, черт бы ее взял, «Британника»? Он был там. Вот и все. Когда он слушал на своем кассетнике «Без песни» [86], в той музыке тоже слышалась тайна, потому как на миг ему виделся человек, стоящий на пне и поющий, и Джимми ощущал такое, чего без этого бы не почувствовал, понимал такое, чего без этого бы не понял. Его рассказы и воспоминания – пустяк. Все в нем самом. Неужто это не понятно? Неужто они не могут просто оставить его в покое?

Сознание понемногу превращало все, что он помнил о лагерях военнопленных, в нечто прекрасное. Словно капля за каплей выдавливалось унижение от пребывания в рабстве. Сначала он позабыл ужас всего этого, потом жестокость, с какой с ними обращались японцы. В старости он абсолютно искренне уверял, что не может припомнить ни одного случая жестокого обращения. Того, что могло бы вернуть память на попятный, – книг, документальных фильмов, историков, – он избегал. Потом настал черед памяти о болезнях и жутких смертях, о холере, бери-бери и пеллагре: это тоже забылось. Забылась даже грязь, а позже ушла и память о голоде. И наконец однажды днем он понял, что не в силах припомнить вообще ни одного отрезка отведенного ему времени, когда он был военнопленным. Разум его был по-прежнему крепок, он понимал, что когда-то был в плену – как понимал, что когда-то был зародышем. Но из пережитого не осталось ничего. Что осталось, так это неизменное представление о человеческой доброте, настолько же неопровержимое, насколько и прекрасное. В возрасте девяноста четырех лет он наконец-то стал свободным человеком.

И с той поры ему доставляли великую радость ветер и шум дождя. Он как чудо воспринимал рассвет в жаркий день. Его приводили в восторг улыбки незнакомых людей. Он работал по привычке и по дружбе, видя в этом единственную альтернативу тому, что сам воспринимал как альтернативу. Он приручил стайку сияющих зеленым, голубым и красным опереньем попугаев-розелла, слетавшихся к нему во двор за кормом и водой, которые он им выставлял. Следом заявились крапивники и драчливые медососы, вечные сплетницы амадины-огнехвостки, а время от времени залетали малиновка, ярко-голубые вьюрки со своими мшистого цвета гаремами, капризный переливчатый веерохвостый голубь, сумасшедшие сорокопуты и белоглазки, бодро щебечущие радужные птицы. Порой он часами просиживал на лавке у себя на веранде, наблюдая, как птицы клюют, купаются, отдыхают, прихорашиваются и играют. И в тайне их полета и красоты, в их необъяснимых прилетах и отлетах ему чудилось, что он видит собственную жизнь.