Ричард Флэнаган - Неизвестный террорист

© Тогоева И., перевод на русский язык, 2017

© ООО «Издательство «Э», 2017

Мысль о том, что одной лишь любви человеку недостаточно, весьма болезненна, но справедлива. И, пугаясь этой истины, человечество веками пыталось найти в самом себе доказательства того, что величайшей силой на земле является любовь.

Иисус – один из самых печальных примеров этих безнадежных усилий. Невинному сердцу Иисуса всегда не хватало человеческой любви. И он, по словам Ницше, требовал ее проявления, твердо, яростно, с почти безумной убежденностью, а для тех, кто отказывал ему в любви, был вынужден в качестве наказания изобрести ад. В итоге он даже создал божество, «истинное воплощение любви», дабы оправдать безнадежность и крах любви человеческой.

Иисус, так сильно жаждавший любви, был, безусловно, безумцем, а потому, когда он столкнулся с крахом любви, у него и не оказалось иного выбора, кроме стремления к смерти. Поняв, что одной любви мало, и приняв необходимость принесения в жертву себя самого во имя будущего остальных людей, Иисус оказался первым в истории, хотя и далеко не последним, примером бомбиста-самоубийцы.

Ницше писал: «Я не человек, я динамит». То была метафора мечтателя. Теперь же каждый день кто-нибудь где-то объявляет себя «динамитом». И это отнюдь не метафора. Эти люди – живые мертвецы, как, впрочем, и те, что оказываются от них поблизости. Реальную действительность никогда не создавали реалисты; ее создавали мечтатели, подобные Иисусу и Ницше.

Ницше тревожило, что основной движущей силой нашего мира является исключительно деструктивное воплощение зла. В своих работах он пытался как-то примирить себя с этим ужасным миром.

Однажды он увидел, как возница нещадно нахлестывает кнутом ломовую лошадь, впряженную в телегу. Ницше бросился к вознице, обнял лошадь за шею и ни за что не желал от нее отходить. Вскоре его признали сумасшедшим и на всю оставшуюся жизнь заперли в лечебнице для душевнобольных.

У Ницше было куда меньше, чем у Иисуса, толкований любви и различных ее проявлений, таких, как попытка проникнуть в чувства другого существа, или простая доброта, или желание обнять лошадь за шею, чтобы защитить ее от побоев. В конце концов, философия, созданная Ницше, оказалась не в состоянии объяснить даже его собственное поведение, а ведь он, по сути дела, пожертвовал жизнью ради какой-то лошади.

Но, с другой стороны, идеи вечно бьют мимо цели. Шопен, например, не сумел бы объяснить, зачем и для чего писал свои ноктюрны. И то, почему Куколку буквально преследовали звуки произведений Шопена, это всего лишь одна из нитей данной истории. В том, чего Шопен объяснить не мог, Куколка услышала мотивы собственной жизни. Но, разумеется, не сумела понять, что эта музыка предсказывает и ее смерть.

Куколка была танцовщицей на пилоне. Ей уже исполнилось двадцать шесть, но она по привычке – поскольку делала это с семнадцати лет – говорила всем, что ей двадцать два. Она была маленькая, загорелая, с тонкими чертами лица, а ее красивые миндалевидные глаза чудесно оттеняли густые вьющиеся черные волосы.

– Видите ли, ее тело, – объясняла Джоди, такая же танцовщица, для которой тело имело первостепенное значение и которая в свои девятнадцать уже вовсю прибегала к инъекциям ботокса, – нельзя было, в общем-то, назвать современным. Надеюсь, вам ясно, что я имею в виду? – И всем, разумеется, было ясно, что именно Джоди имеет в виду, хотя слов ей явно не хватало.

Молодые женщины, решительно хлынувшие в те клубы, где демонстрировались танцы на пилоне, обладали, разумеется, фигурами самых различных типов, но – при всех допустимых различиях – каждая из них, безусловно, могла похвастаться красивым, гармонично подтянутым телом, что дается лишь многочасовыми упражнениями у шеста, а окончательно подтачивается обычной «диетой» на основе амфетамина и алкоголя. Но все они стремились ко вполне определенному идеалу, увиденному в сотнях DVD, в тысячах видеоклипов, в миллионах рекламных роликов и в неисчислимом множестве фотографий, опубликованных в женских журналах. Сильная, худощавая, даже, пожалуй, чуть костлявая, с хорошо развитой мускулатурой и соблазнительными выпуклостями под упругой блестящей кожей женщина – вот идеал красавицы для этих танцовщиц с детскими смертельно-бледными лицами.

Но тело Куколки отличалось совсем иной, даже, пожалуй, немного старомодной и очень женственной красотой, что сильно выделяло ее среди других танцовщиц клуба с их мускулистыми ягодицами и бедрами. Вся она была какой-то более мягкой и округлой, ее плечи, руки, бедра и ягодицы были полнее, а движения в полном соответствии с этим тоже казались более плавными и округлыми.

Она подозревала, что ее внешность все же ценится не слишком высоко, и не доверяла тому вниманию, которое, тем не менее, оказывали ей многие клиенты клуба. Ей было невдомек, что внимание этих мужчин вызвано чем-то иным, а точнее, ее образом в целом – медлительностью движений, очарованием улыбки, приятной манерой общения, – что именно это способно привлечь куда сильней, чем просто внешние данные. Но ей было уже двадцать шесть, хоть она и говорила всем, что ей двадцать два, и внешность для нее значение все-таки имела. Вдобавок к чересчур женственной фигуре у нее было еще и открытое, овальной формы лицо – то есть именно такое, которое в наши дни считается совершенно неправильным, немодным.

Если в клубе внешность Куколки и считалась в какой-то степени экзотической, то происхождение у нее было самым заурядным: типичная «уэсти», то есть «с запада», хотя из какого конкретно пригорода, никто не знал. Во всяком случае, она всегда стремилась оттуда уехать и сделала это еще совсем юной, а потом все удивлялась тому, что практически совсем не тоскует по оставленному «родному дому». И не то чтобы она не помнила, где именно родилась; скорее с трудом могла себе представить, что этот «родной дом» у нее вообще когда-то имелся. Куколка давным-давно решила для себя, что детство и ранние годы жизни в дальнейшем особого значения для нее иметь не будут; а также твердо придерживалась того мнения, что никаких объяснений относительно своего происхождения никому давать не намерена.

– Видишь ли, дружок, я росла, как бродячая кошка, – выдала она как-то Джоди, которая ее «дружком» уж точно не могла считаться. – И родители в моем воспитании никак не участвовали. Вот и скажи, много ли ты знаешь кошек, которым была бы интересна история их семьи?

Разумеется, ее отец тоже был откуда-то родом, а ее мать – откуда-то еще, и у них тоже были родители, жизнь которых кому-то, наверное, могла быть в определенной степени интересна, да и жили они в таких местах и в такие времена, которые даже на наш взгляд представляются достаточно экзотическими