Луиз Пенни - Жестокие слова

— Я вернулся в хижину.

— Ну, уже пора, Оливье. Говорите правду.

Оливье дышал отрывисто. Словно рыба, которую подцепили на крючок, вытащили и оставили лежать на берегу, перед тем как выпотрошить.

— Когда я пришел туда в первый раз в ту ночь, Отшельник был жив. Мы выпили по чашке чая и поговорили.

— О чем вы говорили?

«Хаос наступает, старичок, и его не остановить. На это ушло немало времени — но вот теперь он здесь».

— Он всегда расспрашивал о людях, которые приезжают в деревню. Засыпал меня вопросами об окружающем мире.

— Об окружающем мире?

— Обо всем вокруг. Он ведь несколько лет не отходил от хижины больше чем на пятьдесят футов.

— Продолжайте, — сказал Гамаш. — Что случилось потом?

— Было поздно, и я ушел. Он хотел дать мне что-то за продукты. Поначалу я отказывался, но он настоял. И когда я вышел из леса, то понял, что забыл подарок. Поэтому я вернулся.

Нет нужды рассказывать им о вещице в полотняном мешочке.

— Когда я вернулся, он был уже мертв.

— Сколько вы отсутствовали?

— Около получаса. Я хожу быстро.

Оливье снова почувствовал, как его хлещут ветки, будто пытаются задержать, ощутил запах сосновых игл, услышал хруст в лесу, словно бежала целая армия. Неслась со всех ног. Он думал, что эти звуки производит он сам и они лишь усиливаются темнотой и его страхом. А может, все было и не так.

— Вы ничего не видели и не слышали?

— Ничего.

— Который был час? — спросил Гамаш.

— Около двух, я думаю. Может, половина третьего.

Гамаш переплел пальцы:

— И что вы сделали, когда поняли, что случилось?

Остальную часть истории Оливье рассказал быстро, в один присест. Когда он понял, что Отшельник мертв, ему в голову пришла еще одна мысль. Он понял, как Отшельник может ему помочь. Положил тело на тележку и через лес отвез его в старый дом Хадли.

— На это ушло какое-то время, но я довез его. Хотел оставить на крыльце, но потом попробовал дверь — она оказалась не заперта. И я оставил его в прихожей.

Он пытался рассказать это полушутливо, но понимал, что у него не получилось. Это был жестокий, отвратительный, подлый поступок. Надругательство над телом, надругательство над дружбой, надругательство над домом Жильберов. И в конечном счете это было предательством по отношению к Габри и их жизни в Трех Соснах.

В комнате было так тихо, что он вполне мог вообразить, будто, кроме него, здесь никого нет. Но он поднял глаза и увидел Гамаша, который смотрел на него.

— Я сожалею, — сказал Оливье.

Он бранил себя, с трудом сдерживаясь, чтобы не заплакать: та еще картинка — плачущий гей. Но он понимал, что своими поступками вывел себя далеко за рамки всяких клише или карикатуры.

И тут Арман Гамаш сделал нечто совершенно неожиданное. Он подался вперед так, что его большие, уверенные руки почти коснулись Оливье, словно не было ничего зазорного в такой близости с человеком столь низким, и заговорил спокойным, тихим голосом:

— Если его убили не вы, то кто это мог сделать? Мне нужна ваша помощь.

Одним этим предложением Гамаш поставил себя рядом с Оливье. С Оливье, который, возможно, все еще находился на краю пропасти, но, по крайней мере, был уже не один.

Гамаш поверил ему.

Клара стояла перед закрытой дверью студии Питера. Она почти никогда не стучала, никогда не беспокоила его. Если только не случалось чего-то чрезвычайного. Что-то чрезвычайное в Трех Соснах случалось довольно редко и обычно имело отношение к Рут и было практически неизбежным.

Клара сделала несколько кругов по саду, но потом вошла в дом, прогулялась по гостиной и кухне сужающимися кругами и наконец оказалась перед этой дверью. Она любила Мирну, верила Гамашу, восхищалась Габри и Оливье и многими своими друзьями. Но нужен ей был один Питер.

Она постучала. После некоторой паузы дверь открылась.

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Что случилось? — Он тут же вышел и закрыл за собой дверь. — Что-то нехорошее?

— Как ты знаешь, я встречалась с Фортеном, и он сказал мне кое-что.

Сердце Питера екнуло. И в это мгновение ожила маленькая радость. Надежда на то, что Фортен передумает. Отменит персональную выставку Клары. Скажет, что они ошиблись и на самом деле им нужен Питер.

Его сердце билось для Клары каждый час каждого дня. Но иногда оно спотыкалось.

Он взял ее за руки:

— Что он сказал?

— Он назвал Габри проклятым гомосеком.

Питер ждал остального. Слов о том, что Питер лучше как художник. Но Клара только смотрела на него.

— Расскажи мне об этом. — Он повел ее к стулу, они сели.

— Все шло хорошо. Ему понравились мои идеи о том, как разместить картины. Он сказал, что будет Фицпатрик из Музея современного искусства. И Аллайн из «Таймс». И он говорит, что даже Ванесса Дестин Браун — ты ее знаешь. Из «Тейта». Ты можешь себе такое представить?

Питер не мог.

— Ну, дальше?

Он словно раз за разом кидался на стену, из которой торчали острые копья.

— А дальше он назвал Габри проклятым гомосеком, назвал за его спиной. Сказал, что его от них тошнит.

Стена с торчащими пиками стала ровной, гладкой.

— И что ты сказала?

— Ничего.

Питер опустил глаза, потом посмотрел на нее.

— Я бы, наверное, тоже ничего не сказал.

— Правда? — спросила Клара, вглядываясь в его лицо.

— Правда. — Он улыбнулся и сжал ее руки. — Ты не ждала этого.

— Для меня это было потрясением, — сказала Клара, которую распирало желание объясниться. — Что мне теперь делать?

— Ты о чем?

— Что делать — забыть о его предложении или сказать ему что-нибудь?

Питер немедленно увидел выход. Если она станет возражать владельцу галереи, тот может рассердиться. Почти наверняка рассердится. И как минимум отношения между ними испортятся. Вполне вероятно, что он даже отменит ее выставку.

Если она промолчит, то ей не грозят никакие неприятности. Вот только Питер знал ее. Совесть не будет давать ей покоя. Совесть, если ее разбудить, может быть ужасным зверем.

Габри просунул голову в дверь комнаты:

— Salut. Что-то у вас тут все так серьезно.

Оливье, Гамаш и Бовуар посмотрели на него. Никто из них не улыбнулся.

— Постойте, вы рассказываете Оливье о том, как встречались с его отцом? — Габри сел рядом со своим партнером. — Я тоже хочу знать. Что он сказал обо мне?

— Мы не разговаривали об отце Оливье, — сказал Гамаш. Оливье глазами молил его об услуге, которую Гамаш не мог ему оказать. — Мы разговаривали об отношениях Оливье с убитым.

Габри перевел взгляд с Гамаша на Оливье, потом на Бовуара. Снова посмотрел на Оливье.

— Что?

Гамаш и Оливье посмотрели друг на друга, и наконец Оливье заговорил. Он рассказал Габри об Отшельнике, о том, как приходил к нему. О том, как нашел тело. Габри молча слушал. Бовуар впервые видел, чтобы Габри молчал в течение нескольких минут. И даже когда Оливье закончил, Габри заговорил не сразу. Он сидел с таким видом, будто вообще онемел.