Виктория Платова - Змеи и лестницы

Дерьмом.

Кот так и сказал – шайзе , и это было его второй немецкой репликой после эпохального «Ну и дура!» Он выгнул спину, выбросил вперед длинные лапы в белых носках и потянулся. А затем, примерившись, прыгнул Мише на колени. На месте приземления Кота тотчас же образовалась озоновая дыра, откуда и пошло глобальное потепление, накрывшее Франкфурт и Гонконг, где Айди когда-то предал Мишу. И сама Миша потихоньку оттаивала – и от холода, и от предательства, к ней снова возвращалась жизнь. Переход к блаженному теплу погрузил ее в особую вневременную и внепространственную реальность, где возможно все – даже говорящие коты. При этом комната с доской и старой мебелью никуда не исчезла и не особенно трансформировалась, она просто была отделена от Миши и Кота неким подобием стеклянного пузыря или, точнее, – прозрачной стенкой аквариума.

А Миша и Кот плавали в аквариуме, как две рыбки, и беззвучно перешептывались.

– Так ты говоришь по-немецки? – спросила Миша Кота.

– Поко-поко [15], – ответил Кот на чистом испанском и, как ни странно, полицейский комиссар Нойманн его поняла.

– Но ты – русский… И ты – кот. А коты не говорят.

– Иногда случается.

– И, кстати, я совсем не дура, – запоздало обиделась Миша.

– Хорошо бы тебе помнить об этом всегда. Чтобы не совершать глупостей.

– Невозможно не совершать глупостей.

– Но тогда это должны быть глупости, совместимые с жизнью. Кончай дурить и принимайся за работу.

– Я бы хотела, но ничего не выходит. Если бы ты знал, что произошло… И я даже не могу никому рассказать об этом.

– И мне не надо. Сама со всем справишься. В крайнем случае, кто-нибудь поможет.

– Кто?

Ответа не последовало. Да и аквариума больше не существовало, но Кот остался: пусть и необычный, но уж точно не говорящий. Он по-прежнему сидел на коленях у Миши, и желание потискать его вспыхнуло с новой силой. Но вместо этого Миша осторожно провела пальцами по змеиной голове Кота и задумалась. То, что произошло в последние несколько минут, было очень важным. И последствия этого важного еще предстоит оценить. Несомненно лишь одно – она избавилась от Айди-Ящерицы. Во всяком случае, к ней вернулась ясность мысли и легкость. Айди долго был ее детским другом и совсем недолго – взрослым любовником. И нужно признать, что на сегодняшний день – это лучшее, что случилось с ней. Прошлое нельзя изменить и отменить тоже нельзя, – остается принять его с благодарностью. И кончить, наконец, дурить. И приняться за работу.

Миша снова посмотрела на Кота. Конечно же, никакого разговора между ними не было: в критический момент жизни сработал инстинкт самосохранения, и Миша сама принялась задавать себе вопросы и сама же отвечала на них. Этот феномен, могла бы объяснить старая приятельница оберста Бекенбаэура и психоаналитик по совместительству. Но Миша и не подумает идти к ней.

Сама со всем справится.

Справиться же со мгновенно возникшей привязанностью к чужому коту оказалось намного сложнее. Он все еще сидел на коленях у Миши, от него исходило тепло и, кажется, свет, и комиссар больше всего боялась, что сейчас в комнату войдет хозяин Кота ( Господина Кота, как его окрестила Миша) – и все немедленно закончится.

Так оно и произошло.

На пороге появился Борис, а за его спиной – варвар Литовченко. Вернее, Миша заметила их, когда они уже стояли в дверях и пожирали глазами идиллию между полицейским комиссаром и Господином Котом. Физиономии у обоих были какие-то оторопевшие, прямо-таки – дурацкие, что не помешало Господину Коту оставить Мишу и переметнуться к истинному хозяину. Инопланетный зверь привычно и ловко вскарабкался по Борису, прилип к его шее и на этом успокоился. В жизни своей Миша не видела такого трогательного симбиоза человека и животного, но – может у русских это в порядке вещей.

В конце-концов, она приехала сюда вовсе не ради кота, а … Установить истинные причины смерти Вернера Лоденбаха, вот для чего. Для ее новых коллег он пока еще был никем, набором букв на доске, набором костей и полуразложившихся тканей в прозекторской. Из всех присутствующих только Миша видела его в лицо.

И, возможно, Кот. Кот Мандарин – именно так он был отрекомендован Борисом в самом начале брэйнсторминга . А когда Борис добавил, что Кот еще и «член команды» Миша нисколько этому не удивилась. Удивительным было другое: в какой-то момент Мандарин спрыгнул с рук хозяина и снова подошел к Мише. Точнее – к ее сумке, которая все это время висела на спинке стула. И принялся бить сумку лапой.

Странно.

В сумке нет ничего, что могло бы привлечь внимание Господина Кота , – если бы он действительно был просто котом, а не членом команды. Но в сумке лежала тетрадь, а в тетради – фотография, перепечатанная с файла 000_14.JPG; та самая, где Айди и сиквел Ханне-Лори обволакивают экс-чемпиона по стрельбе Гвидо Россетти со всех сторон.

Мандарин теребил сумку, Мандарин настаивал.

И Миша сделала то, что должна была сделать уже давно, с того самого момента, как поняла: Вернер Лоденбах, извлеченный из воды, и есть Айди. Она вынула фотографию и прикрепила ее к доске. Тут и произошло невероятное. Такое, что случается с полицейским нечасто – с Мишей, во всяком случае, до сих пор не случалось. Девушка со снимка, до сих пор носившая условное имя Ханне-Лори, обрела имя подлинное. И оно было русским – Катя Азимова.

Кати.

Это и было то невероятное, что случается с полицейским раз в жизни. Две совершенно не связанных между собой истории; два рассыпавшихся, не доведенных до конца и безнадежных дела, не соприкасающиеся ни во времени, ни в пространстве, вдруг стали частями одного целого.

Миша думала об этом всю обратную дорогу, не особенно обращая внимания на варвара Литовченко. Впрочем, на поверку он оказался не таким уж варваром. Литовченко был почтителен и вежлив, и даже цитировал Мише какие-то стихи о величии города, в котором они сейчас находились. Он начал декламировать их в самом центре двора-колодца, широко раскинув руки и задрав подбородок к ночному небу. Миша тоже остановилась – из вежливости, а еще – из удивления, хотя проще было назвать это оторопью: впервые в жизни мужчина читал ей стихи. Глотка у Литовченко была луженая, и звуки вылетавшие из нее, вызвали у Миши вполне ожидаемые ассоциации со звуками иерихонской трубы.

– Люблю тебя, Петра творенье, – завывал Литовченко. – Люблю твой строгий, стройный вид. Невы державное теченье, береговой ее гранит.

На фразе «Люблю зимы твоей жестокой недвижный воздух и мороз», двор-колодец ожил, и на самых разных его этажах захлопали окна.

– Ополоумели совсем? – донеслось из окон.

– Охренели, лишенцы?