Максим Есаулов - Собачья работа

Максаков представил маму, бредущую по темному зимнему городу встречать театралку сестру и занервничал. Он постоянно испытывал перед ней чувство вины за то, что оказался таким, какой есть, выпавшим из благополучной обоймы сверстников-юристов.

— Мамуля, позвони мне вечером — я что-нибудь придумаю. Как ты себя чувствуешь?

— Не спрашивай лучше. Если ты дежуришь, то…

— Не бери в голову. Решим. Извини, я тороплюсь.

Гималаев собрал грязные кружки.

— Что Иванычу-то передать?

Максаков подумал секунду.

— А, не помню уже. Андронова я с собой забираю.

— «Моторолу» возьми. Зарядилась.

Максаков вернулся от дверей и сунул в карман «ментовский мобильник» — массивный гибрид радиостанции и телефона. Качество связи — отвратное, но лучше, чем ничего.

— Какой там номер?

— Двадцать шесть ноль пять.

— Я отзвонюсь.

— Давай.

Андронов с «сокамерником» по кабинету Сашкой Шароградским изучали «Спорт-Экспресс».

— Лучше бы дела в порядок приводил.

— Шеф, я не могу отвлекаться — держу в страхе район.

— Додержался. Поехали. Саня, давай тоже — хрен знает, что там.

Во дворе колючий жесткий ветер стучался в двери припорошенного тоненьким слоем снега одинокого «УАЗика».

— Вспомнил! — Максаков остановился. — Саня, добеги, пожалуйста, наверх и скажи Игорю, чтобы Иваныч сходил в гараж насчет аккумулятора. Мы тебя в машине подождем.

Часовой под аркой прижался к стенке, обняв автомат. Ветер дул как в аэродинамической трубе.

— Ты чего? Волю тренируешь?

— Приказ начальника ГУВД. Вдруг чечены нападут.

— Понятно. Ты — первая строка некролога?

— Отстань.

Длинные змейки поземки извивались по асфальту. Снег прекратился. Белая пыль скользила по земле, повинуясь безудержным фантазиям ветра. Холодало.

— Все. Сказал. — Шароградский упал на заднее сиденье. — Опять морозит. Аж уши прихватило. Час назад еще тепло было.

— Питер. — Максаков протер рукавом запотевшее стекло. — От кого перегаром несет?

— Остаточные явления. — Сашка устроился поудобнее. — Вчера Кузя из стопятки капитана получил.

«Моторола» в кармане заголосила тоненьким отвратительным зуммером.

— Ты где? — Голос Иваныча плавал.

— Где-где? Внизу. Машину грею.

— Заедь в прокуратуру, за следаком. В дежурке машин нет.

— А кто будет? — Максаков про себя матюгнулся. Бак не резиновый. Денег ноль. На Лиговке как всегда пробки.

— Они еще не определились.

— Еду. — Он отключился.

Машина рыкнула и, скользя лысыми скатами на обледенелом асфальте, покатилась по 4-й Советской сквозь мутный питерский декабрь.

С некоторых пор прокуратура района вызывала у Максакова ассоциацию с Германией в последние дни войны. Лучшие бойцы погибли, попали в плен или, прозрев, дезертировали, а в бой брошены дети из гитлерюгенда, ведомые последними кадровыми офицерами. Агония. Он уже давно перестал следить за сменой следователей, перестал путать их с практикантами, перестал удивляться вопросам типа: «А как допрашивать?», перестал поражаться неожиданному гонору и самомнению вчерашних школьников. В прокуратуре для него существовал только Володька Французов, с которым можно было ввязываться в любую авантюру, и Жора Ефремов — неплохой следак, но полный пофигист, постоянно ищущий место на «гражданке». Остальные воспринимались постоянно изменяющейся, безликой массой мальчиков и девочек.

Вохровец внизу, у лифта, приветственно махнул рукой.

— Как всегда, к Французову?

— Не угадал.

В коридоре четвертого этажа было тихо. В канцелярии сидела абсолютно незнакомая девочка с внешностью отличницы.

— Вам кого?

Максаков грустно подумал, что еще год назад ему в прокуратуре никто бы такой вопрос не задал.

— А где зампрокурора?

— Она на коллегии.

— Я из РУВД, за дежурным следователем. Кто сегодня?

— Ефремов.

Он облегченно вздохнул.

«Лучшие из лучших зализывают раны. Возьмем лучших из худших».

Девочка строго посмотрела на него и сняла трубку местного телефона.

— Георгий Владимирович, за вами водитель из РУВД.

Он рассмеялся.

— Старший водитель. Я буду в триста двенадцатом кабинете.

Из коридора он услышал, как она аккуратно повторяет в телефон про старшего водителя. Возле бывшего кабинета Ленки Колобковой он не удержался и приоткрыл дверь — блондинистый мальчик, фамилию которого Максаков забыл, раскладывал на компьютере пасьянс. За окном снова потянулись длинные снежные нити. Ветер вязал их в замысловатые узлы.

У Володьки дым стоял столбом. В форточку задувало новорожденные снежинки. Литруха «Санкт-Петербурга» опустошена почти наполовину. Несколько бутербродов. Пузырь «Фанты». Двое похожих на близнецов стажеров смотрят тревожно. Видимо, никогда не видели своего шефа таким в середине рабочего дня.

— Ты не рано начал?

— Нормально. Все равно выговор уже есть.

— Обмываешь?

— Конечно. Жаль, вы с Игорем заняты.

— Игорь к вечеру освободится.

— Не доживу. Чего? Стряслось что-то?

— Бытовуха.

— Ясно. Выпьешь?

Максаков никогда не пил на дежурстве, но сегодня отказать не мог. Глаза у Французова были трезвые и тоскливо-злые.

— Наливай.

— Я по чуть-чуть. Толик, Денис подставляйте.

Максаков отломил кусочек бутерброда и взял стакан.

— Какой пример молодежи, Николаич.

— Пусть видят. Они же хотят в следствие. — Французов выпил, никого не дожидаясь. — Пусть видят, как контора будет иметь их в извращенной форме.

Максаков выдохнул.

— Чтоб последний выговор.

Водка неожиданно легко скользнула по пищеводу.

— Денис, приоткрой балконную дверь — задохнемся. — Володька потянулся за сигаретами. — Знаешь, Миша, я думаю, что последний. Надоело все. Мне сейчас выговорешник впаяли, а это — долой следственную надбавку, долой квартальную премию, минус алименты, минус оплата жилья остается тысячи полторы на жизнь. Клево? Да и не это главное. Я давно ненавижу прокуратуру, в принципе. Дело не в выговоре. Это лишь очередная капля. Кругом трусы. Главное — никуда не лезть. Главное — сидеть тихо. А вдруг накажут? А вдруг в газетах пропишут? Никому ничего не нужно. Особенно — бандитов сажать. Лучше десять бытовух в суд спихнуть да пяток ментов за превышение власти. Спокойней и безопасней. Кстати, хочешь хохму? Меня наказали за то же дело, за которое признали лучшим следователем года. Класс? Когда оно ушло в суд и о нем писала пресса, то я — лучший следователь, а когда суд выпендрился — пи… конченый.

Максаков смотрел в окно. Пурга набирала силу. Дома напротив почти не было видно.

— И чего решил делать? — бесцветным голосом спросил он.

— Хер его знает. — Француз взял бутылку. — Достало быть белой вороной, а не быть — не могу. Впрочем, так же, как и ты. Давай стакан.