Лина Бенгтсдоттер - Франческа

Папа свернул на аллею. Когда мы проезжали домик привратника, я словно бы ожидала увидеть там старика Вильхельма, сидящего при свете керосиновой лампы. Однако Вильхельм умер три года назад, и, хотя он был стар и болен, у меня это известие вызвало шок. Вильхельм существовал всегда — сколько часов я провела с ним, сидя за столом на кухне в домике привратника, где мы с ним играли в карты! Я обожала слушать его рассказы о том, что происходило в усадьбе в прежние времена, когда еще живы были бабушка с дедушкой и держали в хлеве скотину. И хотя я сама не жила в те времена, мне казалось, что я скучаю по ним. Сын Вильхельма Иван работал у нас, когда у папы не было сил следить за хозяйством, однако теперь он уволился. Меня это устраивало — Иван совсем не походил на своего отца. На лице у него застыло неприятное выражение горечи — в его присутствии мне становилось как-то не по себе.

— Рододендроны на месте, — сказала мама, указывая на грядку у северного флигеля. — Я же сказала Адаму убрать их.

— А я велел ему их оставить, — сказал папа.

— Зачем?

— Я хотел, чтобы они остались.

Они стали спорить по поводу судьбы рододендронов. Папа считал, что цветы красивые, но мама с ним не соглашалась. Ей не нравится их цвет, и к тому же все завянет через пару недель.

Я громко вздохнула и подумала, что я — к счастью или к несчастью — никогда не стану человеком, которого может так занимать куст.

— Что это? — спросила я, когда папа подъехал к парадной лестнице.

— Львы, — ответила мама. — Разве ты не видишь?

— Меня больше интересовало, что они делают перед лестницей.

— Приветствуют нас.

Мама рассказала, как купила их на аукционе в Швейцарии: что каждый весил больше ста килограммов, что ей пришлось нанять специализированную фирму, чтобы доставить их. Мне показалось, что лев — не особенно приветливое животное, однако мама очень обижалась, когда критиковали ее покупки, поэтому я подошла к одному из львов, засунула руку в его раскрытую пасть и сказала, что материал действительно изысканный и приятный на ощупь.

— Адам! — окликнула мама тень в саду. — Как хорошо, что ты здесь.

Я посмотрела на Адама, которого папа называл «мальчик-садовник», и испытала те же чувства, что и мама. Ибо Адам был из тех, кто умеет разрядить напряженную обстановку. Сесилии он тоже нравился — в этом она призналась однажды вечером, увидев его на купальных мостках в одних плавках. Однако он не мог ее всерьез заинтересовать. Из-за своей простоты — он недостаточно глубок. Когда она это сказала, я расхохоталась, ибо все парни, которые нравятся Сесилии, имеют одну общую черту: глубины в них как в луже. Адам, по крайней мере, не важничал и умел меня иногда рассмешить. О большинстве парней этого сказать нельзя.

— Привет, Франческа, — произнес Адам и улыбнулся.

— Приветствую тебя, — ответила я и задумалась: насколько он осведомлен о событиях последних недель?

Мама и папа никогда не обсуждали с персоналом личные дела, однако он не мог не догадаться, что что-то случилось, раз мы приехали в разгар семестра, к тому же у меня остался пластырь на тыльной стороне ладони — там, где мне ставили капельницу.

— Я разжег камин, — Адам кивнул в сторону дома.

— Ты использовал все дрова? — спросил папа.

Адам покачал головой. Он вообще не использовал ни одного полена для розжига.

— Мне нужно поговорить с тобой, Адам, — сказала мама. — О рододендронах. Может быть, завтра?

Первое, что бросается в глаза, когда входишь в прихожую в Гудхаммаре, — это вышивка в рамке, которую сделала мама моей бабушки. Причудливые изящные буквы, окруженные бабочками и ландышами.

Хорошее и злое — все из тебя растет, любая мысль в твоей душе берет начало.

От этих слов я всегда начинала чувствовать себя плохим человеком. Ко мне вернулись мои обычные мысли. «Я чужая. Я инородное тело в этой семье».

Запершись в туалете, я достала письмо от Поля. Если это его прощальное письмо, то я ожидала красивых слов или попытки объясниться или хотя бы извинений за то, что он бросил меня в таком месте, где мне без него совершенно невыносимо. Прежде всего мне хотелось знать, почему он не взял меня с собой. Однако ничего такого в коротеньком тексте не содержалось.

«Бельман и русский отправились в экспедицию в джунгли. Их поймали каннибалы и засунули в котел с кипящей водой. Внезапно Бельман принялся хохотать.

— Что тут такого смешного? — спросил русский. — Нас тут пытаются сварить живьем, а ты веселишься.

— Да, — ответил Бельман. — А я им в суп помочился».

Мама и папа сидели в салоне. В животе у меня было пусто, и я вышла в кухню. На доске для заметок рядом с холодильником висела бумажка с номерами телефонов всех, кто помогал нам в Гудхаммаре. Не меньше пятидесяти имен — некоторые зачеркнуты и заменены новыми. Почему мы ничего не можем сделать сами, даже когда приехали сюда? Почему мы не в состоянии почистить водосточный желоб, разморозить холодильник или смазать воском садовую мебель, как делают все обычные люди? Если когда-нибудь меня обвинят в отрыве от реальности, я все это припомню. Прежде чем подняться в свою комнату, я сорвала бумажку, скомкала ее и выкинула в помойку.

Комната на северной стороне стала моей с тех пор, как мы с Сесилией перебрались из большой детской рядом с маминой и папиной спальней. Нам обеим приглянулась комната на южной стороне, поэтому, чтобы все вышло по-честному, нам пришлось тянуть жребий из папиной руки. Само собой, длинную соломинку вытянула Сесилия. Когда я потребовала, чтобы мы переиграли, потому что все было сделано не по правилам, папа рассмеялся и заявил мне, что я просто не умею проигрывать. К тому же что за важность — ведь комнаты почти одинаковые. Единственное, что их отличает, это балкон.

Я возмутилась и сказала, что есть и еще кое-что: гардеробная, в которую можно зайти целиком, шиповник на фасаде, солнечный свет и прекрасный вид на воду. Я мечтала сидеть на этом самом балконе летними вечерами, смотреть, как солнце садится за озером и туман растекается над водой. В комнате на северной стороне вид закрывал огромный дуб. Но на этот раз Сесилия вытащила длинную соломинку. Ей повезло больше, чем мне. Все по справедливости.

Поставив чемоданы, я зашла в комнату Сесилии. Долгое время я стояла посреди комнаты и смотрела вокруг. Потом подошла к идеально убранной кровати и переворошила ее. Под подушкой лежала одна из ее шелковистых ночных рубашек. Я скинула с себя одежду, надела ночную рубашку и оглядела себя в большое зеркало в ногах кровати. Бледная, с повязками на руках, я выглядела как привидение. Затем я села на вращающийся стул перед античным письменным столом и стала разглядывать доску для заметок с миллиардом фотографий — Сесилия разного возраста, обнимающая почти таких же красивых подруг, Сесилия в желтом бикини на купальных мостках, Сесилия с коннемарским пони, который был у нее одно лето. И везде друзья и подруги. Я не могу себе представить, как Сесилия выдерживает, когда вокруг нее люди, с которыми постоянно надо разговаривать, которые не могут помолчать ни минутки, пока ты думаешь, рисуешь или читаешь. Внезапная скорбь накатила на меня, когда я осознала, что у меня больше никогда не будет такого друга, как Поль. Я уверена, что нет на свете другого человека, который бы так подходил мне, с которым было бы весело и интересно и который к тому же так хорошо относился бы ко мне — по-настоящему. Я подумала о бумажке, которую он написал. Поль часто передавал мне записки. Я находила их под подушкой или в учебнике математики. Там было все, от ироничных шуток, непонятных постороннему, до цитат из философов, которых он читал. Если бы он, вопреки моим предположениям, покончил с собой, то написал бы мне письмо, в этом я совершенно уверена.