Александр Шумилов - Карма

Глава I

– Стой, милиция! Стрелять буду! – Этот возглас я произношу в тот момент погони, когда силы мои на исходе и преследуемый мной человек медленно, но верно начинает увеличивать расстояние между нами. Пару раз я даже стрелял, – в воздух, – из своего травматического пистолета. Табельное оружие вообще для стрельбы не подходит, даже в воздух, потому как впоследствии замучают служебными проверками, установлением правомерности его использования и прочими головными болями. Но сейчас у меня нет даже травмата, поэтому надежда только на слабохарактерность бегуна. Однако характер у этого марафонца оказался на кремниевой основе, а значит, погоня продолжается. Упустить его нельзя, это важный фигурант в преступной группе, который, ко всем прочим своим криминальным заслугам оказался еще и серьезным спортсменом. На какие-то секунды я упускаю его из вида в тот момент, когда его силуэт скрылся в подворотне. Но вот я, уже вбегая в темную арку дома, со всего маха встречаюсь головой с чем-то твердым, от чего, как мне показалось, делаю полноценное сальто назад и приземляюсь на обледенелый асфальт плашмя лицом вниз. В теле внезапно ощущается какая-то легкость, возникает непреодолимое желание, сопровождающееся соответствующим действием, вскочить на ноги и продолжить погоню, но в голове моей карусель, в центре которой ухмыляющееся лицо объекта моего преследования. Вестибулярный аппарат расстроен, ноги ватные и, как следствие, новое падение, но уже на спину, добавляя к удару в лоб от моего визави, рассечение затылка. Тело потеряло чувствительность и лишь только ощущается как на лице, плавно соприкасаясь с ним, тают снежинки.

– Вот он! Степан! Степа! Ты живой? Вставай!

– Как он? Живой?

– Вроде бы живой. Степа, вставай! Встать можешь? – этот диалог и обращение в мой адрес я слышал, находясь уже в полузабытье, медленно погружаясь во мрак отключенного сознания, как мягкую перину. Последнее, что я помню, так это полная безмятежность и умиротворенность, которая бесцеремонно была нарушена до боли знакомым женским голосом:

– Степа, вставай! Степа потянулся, солнцу улыбнулся. Вставай!

Не совсем понимая, что происходит я тщетно пытаюсь найти солнце за окном. Там темень непроглядная, тело мое не может оторвать голову от подушки, шаги кого-то из взрослых затихают в соседней комнате. Пара секунд тишины и тело, изнемогая от попытки поднять-таки голову, бессильно падает на сетчатую кровать. Наступает обманчивое состояние блаженства, сон густой пеленой накрывает сознание, которое взрывается от пронзительного, заунывного произнесенного на распев, голосом, звука скрипучей двери: – «Степа, вставай!». Как же это невыносимо слышать. Физические страдания и неукротимый гнев бушуют во мне от этих слов. Чьи-то крепкие, мозолистые руки поднимают меня с кровати, несут и садят на край табурета перед столом так, чтобы до стола мне пришлось тянуться, а соответственно не оставить мне шансов прилечь на него головой. Запах аладьев заполнил небольшое пространство кухни между русской печкой и столом, на столе кружка молока и кружка чая, чуть остывшего, забеленного молоком. Два моих любимых варианта на случай, если мое величество сегодня изволит капризничать.

Сейчас мне три года. Раннее утро, я напуган поведением бабушки, которая ругаясь, сбирает меня в детский сад. Мы опаздываем, потому как в это утро я проснулся в плохом настроении и с большой неохотой и медлительностью выполнял утренний туалет. На улице зимнее утро, но тепло и падает снег. Я лежу на детских санях, не до конца еще проснувшись, смотрю в темное небо. На выходе из ограды дома меня догоняет пуховый комок, собака по кличке Рекс. Радостно виляя хвостом, Рекс облизывает мне все лицо, чем вызывает очередную волну моих негативных эмоций, крика и слез. Бабушка, в силу возраста, неуклюже пытается попасть по Рексу ногами, отгоняя его, Рекс же, в свою очередь, принимая все за игру, резвится вокруг нее рыча и пытается цапнуть за валенок. После бесконтактной схватки с неуловимым псом, махнув рукой, бабушка почти бегом тянет нагруженные мной сани, периодически оборачивалась, проверяя, не вывалился ли я из них по дороге. Я же всю дорогу до детского сада лежу в санях не двигаясь, за исключением рта, которым пытаюсь ловить крупный пух снежинок, падающих мне на лицо.

Длинный и высокий забор детского сада из штакетника тянулся нескончаемой преградой на пути к огромной, яркой лампочке над входом в здание. Этот единственный источник света на улице в это время, с падающими хлопьями снега на его фоне, действовал завораживающе. Безотрывно смотря на эту лампу я, тем не менее, чувствую, как меня поднимают с саней, перекидывают с правой руки на левую и заносят в помещение, где запах манной каши на завтрак, смешанный с характерным запахом помещений, где находится большое количество детей, вызывает у меня сейчас смешанные чувства. С одной стороны, это перспектива веселого дня, с другой, – та самая манная каша. Холодная, слипшаяся, с застывшим на ней озерцом сливочного масла, она внушала отвращение, прилипая к ложке, а во рту, к нёбу. Комочки в ней оказывались фаршированы сухой, так и не сварившейся крупой. Низкая длинная лавочка возле кабинок в детском саду, по идее, предназначена для воспитанников, но почему-то сами воспитанники, в то время, когда их раздевают находятся, исключительно, в положении стоя. Родители, присаживаясь на нее, чувствуют себя настолько неуютно, задевая коленями собственные уши, что каждое их движение доставляет им массу неудобств. Прибавим сюда наглухо застегнутый тулуп из овечьей шерсти и вот, к окончанию процесса по перевоплощению меня из неповоротливой сардельки с затянутым в районе шеи шарфом в веселого и неугомонного воспитанника ясельной группы, беспрестанно пытающегося вырваться из объятий целующей меня на прощание бабушки, она, обливаясь седьмым потом, с чувством выполненного долга, стремится как можно скорее покинуть помещение. Я не понимал тогда почему бабушка злится и искренне удивлялся ее раздражительности.

Воспитатель замешкалась у входа в группу, а я смотрел в след уходящей бабушке, с внезапно накатившей тоской, которая молнией из низа живота ударила в глаза, выбив из них град из слез. В этот момент мне так сильно захотелось обратно, в дом, где в русской печи томится молоко, пекутся блины и дед, в ожидании обеда, тайком от вездесущей бабули накатывает сто грамм самогона. Бабушка вышла, а я зашел, но не в группу, а на Новогоднюю елку на заводе, на котором работала моя мать. На мне обычная повседневная одежда, этот факт меня расстраивает до глубины души. Мою обиду и расстроенные чувства подкрепляет костюм одного мальчика.