Фридрих Незнанский - Золотой архипелаг

Сперва вскрикнула одна девушка. Вскрикнула скорее даже не испуганно, а удивленно. В этом крике чувствовалась боль, но не такая, как если тебе намеренно сделали больно и ты пытаешься отпугнуть злоумышленника, а как если нечаянно наступили на ногу в трамвае:

— Ай! Не толкайтесь!

Вскрикнула другая — по соседству. Этот крик получился отчаяннее, болезненнее и больше напоминал вопль.

— Что же это такое? У вас что-то острое в кармане!

Первая девушка схватилась за место на боку, которое все еще саднило. Ощутив под пальцами что-то мокрое, она все еще не могла разобраться в сути происшествия. И только машинально вытерев руку о передник и увидев на нем темные пятна — поняла… Голова закружилась так, что девушка едва устояла на ногах: не столько от внезапной кровопотери, которая уже давала о себе знать, сколько от невозможности осмыслить происходящее. Ведь это невероятно: праздник, теплый вечер, Красная площадь, все добрые, веселые, и вдруг кто-то хочет тебя ранить. Может быть, даже убить? Убить тебя, у которой врагов-то никогда не было, которую все любят, и дома, и в школе, — этого просто не может быть…

Но это было. Уже отдельные крики и стоны сливались в один разноголосый вой, уже возникала давка, уже люди, которые, на свое счастье, оказались на краю площади, бежали прочь по улице 25 Октября. Количество собравшихся на площади людей увеличивало общее смятение: в одной части толпы не понимали, что происходит в другой, и от этого происходящее казалось вдвое страшнее. Но оно и само по себе было страшным, алогичным: группа хулиганов проталкивалась сквозь толпу и колола финскими ножами ни в чем не повинных московских девушек и парней. Парни пытались защищать девушек, давать отпор нападавшим, но у них не было оружия, а приемами единоборств в те спокойные годы почти никто не владел…

В результате бандитской акции две девушки скончались от полученных ран. Пятнадцать девушек и юношей были ранены. Костя Меркулов, в ведение которого попало дело об этом преступлении, поразился его жестокости и видимой бессмысленности. В самом деле: пострадавшие учились в разных школах Москвы, никогда не встречались между собой, выбор их, очевидно, был случаен. Их ранили и убивали просто из желания ранить и убивать. Что же это за маньяки орудовали на Красной площади? Возможно ли отыскать мотив их преступного поведения?

Мотив был. Его как раз позже и установил молодой следователь Лейкин. Но для этого ему пришлось проделать большую работу по обнаружению преступников: опрашивать свидетелей, составлять фоторобот, изучать схему передвижения транспорта и — в общем, рутинные следовательские обязанности! И в результате — приз: одиннадцать молодых людей из Подольского района Московской области в возрасте от шестнадцати до двадцати лет. Среди них — две девушки, чего Лейкин, откровенно говоря, не ожидал: пострадавшие не упоминали о том, что среди тех, кто напал на них, были представительницы слабого пола; правда, если учесть агрессивность лиц, вряд ли в момент совершения преступления им удалось выглядеть женственными. Он бы и не вышел на них, если бы их подельники не выдали с потрохами своих боевых подруг. Все участники этой преступной группы вообще отличались разговорчивостью. Они не делали тайны из своего замысла: им нравилось представать перед следователем героями, борцами за равенство и социальную справедливость…

Как оказалось, началось все тоже с праздника в честь окончания экзаменов… Однако если выпускники московских школ пришли на Красную площадь трезвыми, то в данном случае спиртное имело место быть. Причем не в форме шампанского, являвшегося для этих подмосковных парней и девушек атрибутом красивой жизни, виденным только в кино, а в форме водки — приметы тяжкой повседневности. Родители употребляли — и ничего, живы, значит, и нам, чтобы повеселиться, надо употреблять. Кстати, сами родители и купили: пусть детишки погуляют, пора в их возрасте приучаться, да привыкнут, куда они денутся. Эх, жизнь наша! А куда деваться от водки и родителей? А куда после школы деваться? В техникуме проучиться, чтобы вернуться образованным в свою подмосковную дыру и все годы молодости и зрелости тянуть лямку за гроши? После эйфории сдачи экзаменов пришло чувство, что все бесполезно, что зря учились, что никогда не пробьются, потому что по ошибке родились… там, где родились. Чувство росло, наливалось темными тучами, требовало выхода.

— А москвичи сейчас по Красной площади гуляют, — бросила первую искру в солому народного гнева Клавка Головкина. Клавка — девушка осведомленная: постоянно в Москву ездит, думает какого ни подвернется московского мужичка на себе оженить, да что-то никто Клавке не подворачивается. Впрочем, если бы даже и не ездила, все равно узнали бы: по телевизору твердили об этом красивом обычае посещения Красной площади после сдачи экзаменов. Но реплика Клавки как-то позволила зримо представить московских ровесников на Красной площади. Тучи продолжали сгущаться.

— У них-то Красная площадь, — подхватил тему Вовка по прозвищу Камень, — а у нас тут и гулять, считай, негде. Только говно месить…

Вовка по прозвищу Камень был главным хулиганским авторитетом, державшим в страхе всю подростковую часть городка. Не то чтобы он был до такой степени силен: просто у него были два старших брата, которые в детстве беспощадно метелили всякого, посмевшего поднять руку на их младшенького, и Вовка привык никого и ничего не бояться. А с возрастом он так расхрабрился, что собрал вокруг себя подходящую компанию, с которой его и подавно тронуть никто не посмел бы. Кстати, братья, которым было уже по двадцать, продолжали оставаться при Вовке телохранителями: он из семьи удался самый хилый, зато самый сообразительный. Правда, сообразительность эта распространялась не на школьную науку, а исключительно на всякие проказы и каверзы, которые немедленно подхватывались остальными. Было в Вовке что-то такое… воспламеняющее.

— Все им! — стукнул по столу один из Вовкиных братьев. — Нам — ничего, все — им! Это разве справедливость?

— Кому, москвичам, что ли? — поняли его с полуслова.

Уточнять вряд ли требовалось. Большинство из них в той или иной мере, изредка или постоянно, испытывали зависть, неприязнь и даже ненависть к таким же парням и девушкам, но проживавшим в столице. Молодые люди из Подмосковья чувствовали себя ущемленными и обделенными по сравнению со столичными сверстниками, которые, если разобраться, ничем не лучше их. Почему, по какому непонятному праву счастливчикам-москвичам дается все, чего ни пожелаешь: и хорошая одежда, и отличная еда, которой здесь не пробовали, и развлечения? А подмосковной молодежи — ничего! Мы кто: люди второго сорта? Ради чего, спрашивается, революцию делали в семнадцатом году?