Фридрих Незнанский - На Большом Каретном

«Ну а сам-то что думаешь?» – спросил Яковлев.

Бойцов пожал мощными покатыми плечами:

«Затрудняюсь что-либо сказать, Владимир Михайлович. Сами понимаете, у нас нет оснований не верить Бешметову, и в то же время...»

«Смущает опечатанная дверь?»

«Да».

«Но ведь вместо порванной бумаженции довольно просто наклеить новую. Причем с такой же печатью и подписью по ней».

«Но зачем?»

«Ты что, об этом меня спрашиваешь? – искренне удивился Яковлев. – Впрочем, полковник, ответ напрашивается сам собой. Кому-то в срочном порядке понадобилось провести шмон в мастерской Толчева, возможно, даже порыться в его архиве. И, как мне кажется, они нашли то, что искали».

И снова Бойцов пожал плечами. Возможно, что и так, если, конечно, взять на веру рассказ Бешметова. Однако как ни крути, но все это не играло на трагедию, разыгравшуюся в доме на Большом Каретном, тем более что и уголовное дело по факту убийства Марии Толчевой уже было прекращено.

М-да, начальник МУРа не сомневался, что в этой трагедии еще не расставлены все точки над «и» и далеко не все столь однозначно, как хотелось бы представить это дело следствию. Правда, он и сам не смог бы более-менее четко сформулировать базисную основу своих сомнений, скорее это была глубинная интуиция многоопытного опера, основанная на его профессионализме, и когда, уже утром следующего дня, секретарша Яковлева сказала, что с ним желает поговорить некая госпожа Турецкая, он даже не удивился этому. Скорее удивился тому, что она позвонила ему не в тот же день, когда хоронили Толчева. Хотя он и просил ее звонить ему в любое удобное для нее время. Хоть домой, хоть на работу.

– Соедините, – потребовал Яковлев и, когда в телефонной трубке послышался довольно приятный женский голос, произнес с наигранным укором: – Чего ж это вы, Ирина Генриховна? Обещали звонить, а сами...

В трубке послышался столь же наигранный вздох.

– Так побеспокоить боялась, Владимир Михайлович. Все-таки государственный человек, на государственной службе...

Оба засмеялись, и Яковлев произнес негромко:

– Хотелось бы, конечно, сделать вам комплимент и сказать, что для вас лично я просто Яковлев, однако, зная вашего Турецкого, а также догадываясь о том, что просто так вы звонить не будете, ненавязчиво интересуюсь: случилось что?

– Переговорить бы хотелось.

– Так в чем же дело?

– Но не по телефону.

– Так приезжайте.

– Когда?

Яковлев покосился на часы:

– Когда... В десять у меня брифинг с журналистами, так что после одиннадцати, если, конечно, это вас устроит, в любое удобное для вас время.

– В таком случае ближе к трем. У меня как раз последний урок в Гнесинке, и я могла бы подъехать к вам.

– Хорошо, жду. Вас встретят.

Положив телефонную трубку на рычажки, Яковлев с силой потер подбородок и невольно задумался. На Петровку, тридцать восемь, просто так в гости не напрашиваются, и он не сомневался, что у жены Турецкого появилась какая-то потребность переговорить с ним как с начальником МУРа с глазу на глаз, и связано это, судя по всему, опять-таки с трагедией на Большом Каретном. Видимо, не только ему не дает покоя самоубийство Толчева. Впрочем, решил он сам для себя, чего гадать. Турецкая сама все расскажет, и рассказать ей, видимо, есть что.

За те полгода, что Ирина Генриховна не была на Петровке, казалось, ни-че-го не изменилось в просторном кабинете начальника МУРа, и, когда она опустилась в предложенное кресло, ей вдруг показалось, что оно еще хранит тепло ее тела, и даже вспомнила дурманящий, горьковато-терпкий запах свежесваренного кофе, который внесла на подносе секретарша Яковлева.

– Чай, кофе? – предложил хозяин кабинета. – Или что-нибудь покрепче?

– Кофе.

– И парочку бутербродов, – дополнил Яковлев. – Чувствую, что еще не обедали.

Ирина Генриховна только улыбнулась его прозорливости.

Яковлев распорядился насчет кофе с бутербродами и, когда вышколенная секретарша прикрыла за собой массивную дверь кабинета, сам опустился в кресло напротив.

– Прекрасно выглядите, Ирина Генриховна, просто замечательно. Хотел еще вчера сказать вам об этом, но, к сожалению, ситуация не позволяла.

Поначалу она только хмыкнула на это, кивком поблагодарив генерала милиции за ненавязчивый, чисто мужской комплимент, после чего обреченно вздохнула и с тоскливой ноткой в голосе произнесла:

– Льстите, Владимир Михайлович, льстите.

– Да... да вы что? – искренне возмутился хозяин кабинета. – Слово чести.

– Льстите, льстите, – повторила Ирина Генриховна. – Ну а если и выгляжу более-менее ничего, то всего лишь на фоне замордованных проклятым капитализмом француженок из парижского предместья.

И засмеялись оба.

Секретарша внесла в кабинет, видимо, уже заранее заваренный кофе с бутербродами, сахар и печенье на тарелочках, составила все это с подноса на стол и, пожелав гостье приятного аппетита, словно испарилась в воздухе.

Ирина Генриховна отпила глоток исходящего паром ароматного кофе и еще раз убедилась, что хозяин кабинета понимал толк в этом божественном напитке. Надкусила бутерброд с аппетитной «Тамбовской» ветчиной, проглотила кусочек и негромко произнесла:

– Небось гадаете, с чего бы это я в гости к вам напросилась?

– А вот это вы зря, – якобы всерьез обиделся Яковлев. – Лично я всегда рад видеть и вас, и Александра Борисовича. Кстати, как он сейчас? Рана не ноет?

– Да вроде бы все обошлось, по крайней мере, в госпитале обнадежили. А что касается раны... Вы же его знаете. Разве признается, если даже и болит что-то?

Она отпила еще глоток и, будто ей было зябко, сжала ладонями чашечку с кофе.

– А ведь я к вам по делу, Владимир Михайлович.

– Догадываюсь, – уголками губ усмехнулся Яковлев. – В МУР – только по делу или по повестке, а чтобы просто так зайти да кофиём побаловаться, – это увольте, господин хороший. Впрочем, это так, шутка. Я весь внимание.

Слушая довольно сбивчивый, а порой и просто путаный рассказ взволнованной женщины и задавая по ходу рассказа попутные вопросы, Владимир Михайлович думал о том, что не только ему не дает покоя страшная трагедия, случившаяся на Большом Каретном и, видимо, он действительно был прав, когда пытался доказать, что в этом деле слишком много белых, незакрытых пятен, чтобы отправлять его в архив. Правда, в том, о чем говорила жена Турецкого, было одно существенное «но», за которое сразу же мог уцепиться следователь прокуратуры. Все эти сомнения относительно убийства Марии Дзюбы и самоубийства Толчева не имели под собой фактической основы и строились на домыслах первой жены Толчева, которой он якобы обещал вернуться в семью. И он спросил то, о чем не мог не спросить: