Кунио Каминаси - Допрос безутешной вдовы

Короче, все верхние в папке Такаги бумаги буднично сообщали мне, что маховик стандартного полицейского следствия по делу об убийстве раскручивается с плановой скоростью, как предписано инструкциями и кодексами, и что, если я вдруг по одной мне известной причине захочу ускорить этот процесс, мне потребуется приложить максимум усилий железной воли и буйного воображения, чтобы изыскать обходные по отношению к стандартным процессуальным мерам способы этого самого ускорения. И единственным плодом моей беспокойной, судорожно бьющейся выуженным из садка и брошенным на разделочную доску карпом фантазии на данный момент была только углубленная разработка Ирины Катаямы, причем вкупе со сброшенным ею вчера в Японское море таинственным мешком, который время от времени всплывал в бурных водах моего сознания, несмотря на его излишнюю перегруженность эротическими переживаниями и физически невыносимыми последствиями бессонной ночи.

Присланные на нее из Ниигаты бумаги были представлены в папке в виде ксерокопий – все оригиналы, надо полагать, забрал себе рачительный Нисио, потащивший, наверное, их сейчас в качестве пугающего жупела к зевающему начальству, чтобы катализировать процесс выбивания из прокуратуры необходимых ордеров и разрешений. По биографической линии роковой женщины, вот уже вторые сутки вызывающей во мне самые полярные эмоции и амбивалентные устремления, ниигатские документы мне ничего нового не сообщили: тот же 1975 год рождения, тот же забытый не только, разумеется, богом, но и, вероятно, дьяволом сахалинский поселок Тымовское, та же уже выслушанная мною от Мураками слезоточивая история высокой любви ниигатского автомобильного дилера и роскошной русской провинциалки. Примечательными оказались только копии многочисленных заявлений родственников Ато Катаямы с требованиями разобраться в отношениях к нему и с ним его новоявленной русской жены. По ним получалось, что не то что месяц, а даже редкая неделя совместной жизни этой интернациональной семейки обходилась без громогласных скандалов, о которых знала не только родня Катаямы, но и его соседи, благо орали друг на друга японский Ромео и сахалинская Джульетта так, что весь квартал, где они живут, был в курсе физиологических особенностей строения тела Ато и мельчайших деталей загадочной русской души Ирины.

Разумеется, любой мало-мальски смыслящий в азах циничной науки о мотивах преступления следователь на раз сможет усмотреть во всех этих бесконечных соседских и родственных доносах на Ирину рациональный момент, который вполне способен был вызвать в ней соответствующий убийственный импульс, направленный в минувшие выходные на ее наивного мужика. Но достаточно было перечитать заявления радетельных родственников, чтобы, уже исходя из чугунной логики рядового адвоката, отнести их к по-житейски вполне объяснимому стремлению алчущих братьев-сестер Ато, на ниве частного бизнеса не преуспевающих, сохранить для себя и своих птенцов тот жирный кусок его потенциального наследства, на который вдруг нежданно-негаданно начала претендовать свалившаяся на их больные головы сахалинская чаровница. Чем дольше я вчитывался в эти отксеренные рукописные заявления, тем явственнее за ядовитыми словами язвительной критики в адрес русской красотки как со стороны соседей, так и со стороны родни Катаямы проступала наша великая и могучая японская ксенофобия.

Я японец, и при этом, как мне кажется, японец весьма неглупый, то есть, в отличие от миллионов упрямых и узколобых сограждан, способный в нужный момент взглянуть на себя и на всю нашу знаменитую нацию со стороны, что, следует признаться, дано далеко не каждому японцу и человеку вообще. В сложившейся ситуации, если на время отбросить в сторону – или в море – злополучный мешок, а заодно и гостиничный кофе в обществе Селиванова, образ соблазнительной Ирины Катаямы в контексте лежащих сейчас передо мною заявлений моих добропорядочных сограждан как нельзя лучше иллюстрирует наш национальный принцип отношения к иностранцам и иностранному. Для рядового японца иностранное всегда значит только чуждое, инородное, то, что никогда не было и не будет частью своего, родного, с чем он никогда, ни за что и ни под каким видом и соусом не сольется в единое биологическое целое. Это в разнузданной и расхристанной Америке всем давно уже все равно, какой у тебя родной язык и какого цвета у тебя лоб. У нас же принять неяпонца как японца дано лишь избранным – людям не только просвещенным, но и просветленным. Именно к таким избранным, видимо, причисляет себя большой оригинал Ато Катаяма, чего нельзя сказать о его близких и соседях. Понятное дело, если у тебя жена – русская красавица с ногами дорогой модели и улыбкой голливудской примы, а не местная скособоченная кикимора с нижними конечностями питекантропа и челюстями неандертальца, ты, показывая ее обществу в ресторане или на прогулке по набережной, демонстративно заявляешь этому обществу о том, что тебе его законы не писаны. Вызов сам по себе бесстрашный, во многом – безрассудный, поскольку для нашего менталитета иностранная жена – явление, как ни крути, преходящее, а японское общество – вечно, и бросающий этот дерзкий вызов гражданин должен быть либо идиотом, что в случае с Ато Катаямой сомнительно, ведь никакой идиот не заработает у нас тех сумасшедших тысяч иен и долларов, которые до недавнего времени лежали на его банковских счетах, либо страдать очевидными наклонностями к суициду – если не физическому, то, по крайней мере, моральному, о чем никаких упоминаний в бумагах я пока не нашел.

Разбирая родственно-соседские каракули, я умышленно заставлял себя гнуть свою палку именно в направлении героизации не виденного никогда Катаямы. Мне было приятно делать из него этакого богатея-изгоя нашего монолитно-гомогенного общества, где только состоятельный человек может плюнуть на все и поплыть против течения, как это сделал несколько лет назад ниигатский Ато, регулярно совершающий заплывы на пароме с Центрального Хонсю на Южный Сахалин. Обратная же сторона его золотой, чемпионской медали умышленно держалась мной в тени, хотя игнорировать факт ее наличия мне, неглупому японцу, было никак нельзя.

За многие годы своей сознательной жизни я научился управлять своим мышлением таким образом, что легко снимаю с повестки дня нежеланные думы, отодвигая их на задний, далекий-далекий план. Мой друг Ганин завидует этой моей феноменальной способности, утверждая, что таким образом я ликвидирую в себе зачатки стресса и основы депрессии, а следовательно, резко снижаю свои шансы подхватить какой-нибудь гнусный рак. Но я отдаю себе отчет, что этот мой антиканцерогенный дар зиждется на нашей глубокой национальной традиции закрывать глаза на то, на что неприятно смотреть.