Кунио Каминаси - Допрос безутешной вдовы

– Ну да, она из другого риса склеена! – Дзюнко всплеснула руками. – Разуй глаза, Ганин!

– Да мне их и разувать не надо! – закипел он. – Я ее давно знаю! Она не профурсетка хабаровская, а достойная женщина, самостоятельная, сама себя обеспечивает, так что вся эта твоя теория, Дзюнко, про русский секс в обмен на японский паспорт в данном случае не работает. В других случаях – безусловно, я таких потаскух здесь десятками за год встречаю, но с Наташей ты не права!…

– Красиво говоришь, Ганин! – опять усмехнулась она. – Я уж не знаю, чего там у вас с ней происходит и как к этому Саша твоя относится, но только готова с тобой поспорить, что и года не пройдет, как она заведет себе на наши японские денежки кого помоложе, и заведет именно для того, чтобы компенсировать в койке все то, что за годы ее жизни с ее японским мужем было потеряно!

– Ты тоже, Дзюнко, красиво говоришь! Тебя послушать, так она прямо исчадие ада! – Ганин встал на защиту своей доброй знакомой. – А заодно и сексуальная маньячка!…

– При чем здесь ад, Ганин! – Дзюнко горестно закачала головой. – Просто все бабы одинаковые!

– Я заметил, – недовольно буркнул Ганин.

– Ты что думаешь, если бы у нас, в Японии, сейчас было бы то же самое дерьмо, что до войны, наши бы девки не пытались за американцев с европейцами замуж выскакивать?

– Ты хочешь сказать, что, если бы я мало получал, – вмешался я, – ты бы себе иностранца начала искать?

– Я хочу сказать еще раз, что все бабы одинаковые! – Дзюнко предусмотрительно оставила мой лобовой вопрос без внимания. – Всем бабам нужен мужик, дети, дом и деньги!

– Ну, Дзюнко, мужики тоже все одинаковые, – протянул Ганин и посмотрел на меня.

– За тем лишь исключением, что вам, как правило, не нужны мужики, а часто – и дети и что многие из вас спокойно могут жить без надежного дома, – мудро заметила Дюзнко.

– Так ты о бабах начала. – Я вернул ее в прежнее русло, поскольку вопрос о своеобразии сильной половины человечества в контексте двух последних дней меня волновал мало.

– Да, начала… – Она без особых проблем вернулась к своим овечкам. – Получается, что такие, как, Ганин, твоя Наташа, обрекают себя на мучения на всю свою жизнь. Ведь она прекрасно понимает, что за японское гражданство и иены она должна терпеть своего мужика от начала до конца. Согласен?

– Ну если она честная женщина, то да, – кивнул Ганин. – Согласен безоговорочно!

– Ты же сам говоришь, что она вся из себя высокоморальная и шибко интеллектуальная! – съерничала Дзюнко.

– Говорю, – негромко, но твердо констатировал Ганин.

– Вот, соглашается! Значит, такая Наташа всю жизнь томится в своей золотой клетке, радуя себя раз в месяц, не чаще, развлечениями на стороне с каким-нибудь своим крепким и таким же ищущим развлечений соотечественником. – Она демонстративно покосилась на внимательно слушавшего ее Ганина.

– Дзюнко, я же сказал тебе!… – отмахнулся он.

– А я тебя конкретно в виду не имею, успокойся и расслабься! – улыбнулась она. – Вот, и такой она видит себе всю свою дальнейшую жизнь, потому что у нас здесь, в этой дыре под названием Айно-сато, никакой другой жизни быть не может. Все сыты, обуты-одеты – и все, и не более того!…

– То есть никакой духовной жизни? – уточнил Ганин.

– Ни духовной, ни душевной, ни физической! – развила Дзюнко ганинскую мысль. – Одно только серое, материально обеспеченное существование!

– Дзюнко, ну, если ты хочешь, давай переедем отсюда, поближе к центру! – робко предложил я, впервые слыша из уст моей давно изученной вдоль, поперек и по обеим диагоналям законной супруги такие апокалиптические заявления.

– Не подлизывайся! – отмахнулась она.

– Да хватит вам! – перебил нас Ганин. – Ты про Наташу закончи, Дзюнко! А тут про переезды у вас пошло-поехало!…

– Так я и говорю, – с удовольствием вернулась она к прежней теме, справедливо посчитав мое предложение переехать пустым и лицемерным, – у бабы трагедия на всю оставшуюся жизнь.

– Так уж и трагедия! – возразил я.

– Да, трагедия! Я тебе слово даю – будет возможность, спроси у нее: когда мужа дома нет, она часто плачет? Сидит и плачет в своем гордом одиночестве! Плачет!

– Как это? – не понял я.

– Слезами! – пояснила Дзюнко.

– Ты думаешь, она плачет?

– Уверена! Потому что мужика своего она не любит, не любила, вернее, раз детей от него иметь не захотела. Деньгами в свое удовольствие воспользоваться не может, потому что любой бабе приятнее деньги с любимым мужиком на пару тратить, а одной ни цацки, ни «шанели» не нужны ни с какого бока! Ну и в такой ситуации даже шикарный дом в тюрьму превращается!

– Ого, как ловко ты все по полочкам расставила! – Я искренне удивился железной житейской логике своей не только прекрасной, но и весьма разумной половины.

– Да это несложно, Такуя! – горько усмехнулась она. – Когда мужика до двух часов ночи дома нет, чего только не передумаешь!

– Ты что, об этой Наташе и раньше думала? – Я испугался этому ее признанию.

– Я про ее существование до того, как вы с Ганиным двадцать минут назад вломились к нам пиво пить, даже и не помнила. Мне, Такуя, своей проклятой жизни достаточно в качестве, так сказать, повода для печали и сомнений…

Последняя фраза была произнесена ею явно в сердцах и потому звучала более чем искренне, и это полностью парализовало мою изрядно ослабевшую за последние полсотни часов волю. Тело еще как-то хорохорилось и крепилось, мозги у меня вообще редко останавливаются в своем когда хаотично, когда упорядоченном верчении-кручении, а вот с волей такое случается. Когда приходится слышать про то, какой я козел, падла и дерьмо, от такого же козла-дерьма с «пушкой» или финкой в руке, воля моя крепчает в момент, и, если даже этот падла оказывается габаритно больше и физически сильнее меня, мне неизменно удается либо на время, как требует лицемерное начальство, либо насовсем, что часто случается в нашей шальной работе, его утихомиривать. Но когда близкий, знакомый до мельчайшего сокровенного изгиба человек вдруг обвиняет тебя в своих собственных несчастьях (причем ладно бы еще в одном, а то во всей жизни, которая оказывается у нее проклятой!…), с моей волей случается что-то непоправимое. Оказывать сопротивление жене, отцу, другу я не могу, но и согласиться с таким вот обвинением тоже не в силах, и от этих мощнейших противонаправленных импульсов моя воля вдруг замирает, зависает, как это обычно случается с перегруженным взаимоисключающими командами и операциями компьютером.

– А пиво еще есть, мужики? – с деланным весельем в усталом голосе спросил Ганин.

– Вот у тебя, Такуя, друг есть – Ганин. – Дзюнко поднялась со стула и пошла к холодильнику. – Он тебя выручит в трудную минуту, как сейчас, например…