Алексей Макеев - Неслабое звено

«Впрямь разрешен, – подумал Гуров, – вон аккурат два сержантика маются чуть от трибуны в стороне. Бедняги…»

Митинг, разрешенный там или нет, но в продуваемый нешуточным предновогодним ветерком вечер… М-да-а! Впрямь паранойя с шизофренией, да еще маниакальной депрессивкой приправленная. Народу человек пятьдесят – семьдесят. Лица… Ну, что лица? Они у завсегдатаев подобного рода «мероприятий» всегда похожи. Коммунисты они, монархисты, анархисты или сторонники независимой Чукотки. Насмотрелись. А вот флаг у этих друзей… действительно, что-то совсем оригинальное.

Крячко, словно прочитав его мысли, кивнул в сторону подсвеченного фарами «джипа» флага. Тот гордо реял напротив транспаранта, строго на линии симметрии, осью которой служила трибуна из скамеек. Чистейший сюр: на красном фоне полотнища со знакомыми до боли перекрещенными серпом и молотом в левом верхнем углу – аляповато выписанный черным прямо по центру двуглавый орел. Доносилось соответственное:

– Наш брат по крови и убеждениям… Истинный сын матери Отчизны…

Вот «матюгальник» у минтингующих был слабый. Искажал от сердца идущий голос жестяным тембром.

«Забавно, – подумал Лев, – «брат» уже озвучен. Спасибо, что не «братан». «Сын матери». Ох, хороша стилистика! «Отчизна» это ведь от «отца»… Хоть бы до тестя, до зятя с золовкой да деверя не допрыгались».

Шизофрения продолжалась. Они со Стасом уже почти свернули в подземный переход, ведущий к станции метро, как вдруг услышали чудовищно искаженный подсевшим «матюгальником» выкрик:

– Они, проклятые сатрапы, подкупленные пархатыми чеченцами и мировой масоно кавказской мафией…

«Ей-богу, вот это класс, – подумал Гуров. – «Пархатые чеченцы». Интересно, кто больше обидится: те или другие? Ладно бы жидо масонская опасность. Привыкли, наслушались. А тут…»

Лев Иванович Гуров не любил националистов. Никогда. Никаких. Его отношение к этим людям походило на отношение к злобной здоровенной незнакомой собаке: лучше держаться подальше, не ссориться, но учитывать – ведь тяпнуть может. Сильно тяпнуть. Так что если есть хороший дрынок в руках, то превентивно не грех его показать. Чтоб рычала, да не цапала.

– Нет, подожди. – Станислав здоровой рукой придержал Гурова за плечо. – Дослушаем. Интересно, право слово! С какого перепуга они под вечер-то собрались? Выборы в Госдуму только через год… Может, довыборы какие?

Жестяной, режущий голос мегафона продолжал:

– Вот он, природно русский, национальный художник! Суриков наших дней, а может, и повыше Сурикова. А может, Репин! Ему совсем недавно исполнилось пятьдесят восемь лет. Но бодр он, но свеж и полон силушки творческой! Скажи нам слово свое честное, Николай Иванович!

На уже серьезно скособочившуюся трибуну взобрался весьма представительного вида «типаж», как сказала бы Мария Строева. Да, под шестьдесят. Но здоровьем господь не обидел: могучие, распирающие добротную финскую пуховку плечи; лицо румяное; тщательно подстриженная окладистая борода. Сивые волосы «под горшок» – имидж, а как же иначе. Престарелый Илья Муромец. Дядька Черномор на пенсии.

– Вот и скажу, – произнес «сын матери Отчизны» глубоким баритоном, который, к несчастью, был здорово искажен поганым мегафоном. – Но я, друзья и соотечественники, лучше вам отрывок из поэмы своей прочту. Незаконченной. Если темные силы дадут дописать, сами увидите, что это такое. А пока – вот:

с надрывом вопрошал Николай Иванович Воробьев. —

И еще раз поклонился. Артикуляция… Жесты… Мимика… Что там Мария Строева! Всему составу театра «Современник» удавиться от зависти.

– Боги великие, – ошарашенно прокомментировал услышанное откровение Крячко, – Федор Иванович в гробу как вентилятор вертится. А уж «гусь огнекрылый» – прямо потрясает!

«Господи, – с тоской подумал Гуров, – Тютчев-то здесь чем виноват?! М-да-а! Умом Россию не понять, другим же местом – очень больно!»

В главном управлении Станислава Крячко уважали и ценили, поэтому, появившись на следующее утро в стенах родного учреждения, он, пока дошел до их с Гуровым кабинета, сполна получил дружеских незлобливых подначек, шуточек, похлопываний по здоровому плечу, а также прочих проявлений симпатии и сочувствия. Приятно, ничего не скажешь! Раз он даже уловил за спиной своим тренированным слухом приглушенное: «Ну да! Тот самый… С Львом Ивановичем… Они такое… Рука? Его ранили!… А он…» – и, резко обернувшись, увидел двух крепких молодых парней, пялящихся на него, как восьмиклассница на поп-звезду. Старлеи? Капитаны? В гражданке, не разберешь. Крячко усмехнулся: для него не было новостью, что они со Львом являются чуть ли не предметом поклонения у молодежи главка, считаются личностями легендарными, сыскарями «супер», от которых ни один преступник не уходил и не уйдет. Эх, хорошо бы, коли так!

Гуров оказался уже на месте, у себя. Когда Крячко отворил дверь кабинета, Лев, сидя за своим столом, задумчиво перебирал какие-то бумаги из непрезентабельно выглядевшей серой папочки. Он ждал Станислава: обрадованно вскочил из-за стола и, крепко пожав другу здоровую правую руку, с ходу приступил к делу:

– Вот, снова перечитываю материал по Сукалеву. Ну да, тот, что Константин в пятницу подготовил. Интересным типом, знаешь ли, был покойный. Совсем непростым. Окружение у него тоже… непростое. Все же не полностью отпетые бомжи с алкоголиками, так что вживаться тебе надо будет предельно аккуратно. Это не криминал, конечно, так что, если тебя раскусят, ничего тебе не грозит. Не те люди. Но…

– Но если раскусят, – понимающе кивнул Крячко, – то ни черта я не узнаю.

– Именно. А узнать нужно позарез, причем именно тебе. Нет у нас пока что иных ниток от этого клубочка. Поэтому материал этот изучи самым внимательным образом, а потом лично с Ивановым потолкуем. До вечера надо всю подготовку завершить. Буничу я отзвонился с полчаса назад, он уже в офисе своем, предупредил о визите. Билет на Котунь заказал, самолет в три тридцать ночи – поганый рейс, но завтра утром буду там. Знаешь, как Мария мне, как-то вернувшись с гастролей, сказала: самолет – самый быстрый вид транспорта. Всего-то за несколько часов можно потратить все, что заработал за месяц… В Москву планирую вернуться завтра же, тоже самолетом, там рейс поприятнее, в двадцать пятьдесят. Нечего мне в Котуни светиться, тут ты прав. Была у меня, правда, мыслишка – Колесникова навестить, Сильвера тоже проведать… Боюсь, не успею; кроме того, хватит и прошлого раза. У них своя жизнь, у нас – своя.