Эптон Синклер - 100% [худ. Пинкисевич]

Такими речами он быстро покорил Дональда Гордона; Питер смотрел ему прямо в глаза и просто и честно высказывал свои убеждения. В тот же вечер Питер отправился на собрание местной партийной организации социалистической партии Американского города и возобновил свое знакомство со всеми товарищами. Он не выступал с речью и вообще ничем не выделялся, но понемногу входил в работу; на следующий день ему удалось повидать некоторых членов местной организации, и, когда ему задавали вопросы, всякий раз он высказывался, как убежденный пацифист. Не прошло и недели, как Питер обрёл под ногами почву: его приняли, и никто не собирался его разоблачать как предателя или вышвыривать из комнаты.

На следующем собрании первичной организации Питер осмелился сказать несколько слов. Разгорелись жаркие прения по поводу войны и воинской повинности. В местной организации было несколько немцев, ирландцев и один-два индуса; нечего и говорить, что все они были ярыми пацифистами. Были там агитаторы и того направления, которое позже стали называть «левым крылом»; эта внутрипартийная группа считала партию слишком консервативной и ратовала за более радикальные решения, за «массовые выступления и всеобщие забастовки, за призывы к пролетариату немедленно подняться и разбить свои оковы». Великие события происходили в эти дни; русская революция наэлектризовала весь мир, и товарищи из «левого крыла» с надеждой взирали на будущее. Питер говорил как человек, который изъездил всю страну в поисках работы, знает народ и может говорить от имени трудового люда. Что за польза выступать против воинской повинности здесь, в этом зале, где присутствуют только члены партии? Надо поднять свой голос на улицах, разбудить народ к борьбе, пока ещё не поздно! У кого из присутствующих на этом собрании хватит смелости организовать уличный митинг?

На призыв откликнулись несколько горячих голов, в том числе и Дональд Гордон. До конца собрания было решено, что эти кандидаты в мученики наймут грузовик и выступят на Главной улице на следующий же вечер. Старые партийные работники предупреждали, что они добьются только того, что полиция намнет им бока. На это последовал такой ответ: не беда, если полиция намнёт бока; хуже будет, если нас разорвут на клочки германские пушки.

Питер доложил обо всем этом Мак-Гивни, и тот сказал, что полиция примет соответствующие меры. Питер просил его предупредить полицейских, чтобы они не проявляли грубости; Мак-Гивни усмехнулся и пообещал.

Всё произошло удивительно просто и продолжалось не более десяти минут. Грузовик остановился на Главной улице, и молодой оратор выступил перед народом, заявляя, что пора уже рабочим высказаться о призыве в армию. Свободные американцы никогда не потерпят, чтобы их гнали как скот, отправляли за океан и убивали ради интересов международного капитала. Оратору не удалось развить эту мысль, потому что подошёл полицейский и велел ему замолчать. Он отказался, тогда полицейский стукнул палкой по тротуару, из-за угла появился отряд из восьми-десяти человек, и оратору объявили, что он арестован. Его сменил другой оратор, а когда его тоже арестовали, выступил ещё один, — и так повторялось до тех пор, пока шесть человек, в том числе и Питер, не оказались в руках полиции.

Толпа даже не успела разобраться, в чём дело, и выразить своё отношение ко всему происходящему. Арестованных уже дожидался фургон, их втолкнули туда и повезли в полицейский участок, а на следующее утро все они предстали перед судьей и были приговорены к двухнедельному заключению. Этой кучке «левых» удивительно повезло — они думали, что им придется отсидеть не менее шести месяцев.

В тюрьме их тоже ожидал приятный сюрприз. Обычно полиция не церемонилась с красными, подвергала их всякого рода насилиям и оскорблениям. Их помещали в огромный стальной вращающийся цилиндр, где было множество камер; цилиндр поворачивали с помощью особого механизма. Чтобы попасть в одну из камер, нужно было поворачивать весь цилиндр, пока дверь камеры не окажется перед входом; а заодно и все остальные заключенные бесплатно катались на этой карусели под адский грохот и лязг ржавого металла; поэтому никто не мог спокойно спать. В цилиндре было темно, читать было невозможно, даже если бы у заключенных оказались книги или газеты. Им оставалось только курить, играть в кости, слушать омерзительные рассказы уголовников и мечтать о том, как они отомстят обществу, когда вырвутся на свободу.

Правда, в новом корпусе тюрьмы было несколько чистых, светлых камер, где было достаточно воздуха, так как высоко под потолком находились окна. Обычно сюда сажали привилегированных преступников — женщин, которые зарезали своих любовников, взломщиков, которым удавалось спрятать концы в воду, банкиров, ограбивших множество людей. Но, к немалому удивлению арестованных антимилитаристов, их поместили в одну из таких просторных камер, разрешили получать книги и газеты и питаться за свой счет. В таких условиях роль мученика становилась довольно легкой, и маленькая компания решила приятно провести время. Разумеется, никому не пришло в голову, что они обязаны всеми этими благами Питеру. Они наивно думали, что, как выражаются французы, все это сделали «ради их прекрасных глаз».

Среди них был Дональд Гордон, сын состоятельного дельца; этот юноша учился в колледже, пока его не исключили за то, что он чересчур буквально понимал христианскую доктрину и ревностно проповедовал её своим товарищам. Там же сидел и рослый, мускулистый дровосек с севера, по имени Джим Гендерсон, которого по той же причине прогнали с работы; он рассказывал, в каких ужасных, невыносимых условиях приходилось ему работать в лесу. Были также матрос-швед, по имени Гас, повидавший все порты мира, и молодой еврей, рабочий с табачной фабрики, никогда не покидавший Американского города, но в своих мечтах объездивший чуть ли не весь мир.

Самым загадочным из всей компании Питеру казался застенчивый, мечтательный юноша, у которого в глазах было столько скорби, что он невольно возбуждал жалость. Звали его Дагган, а величали «поэтом обездоленных». Он писал стихи, бесконечные вирши о судьбах отверженных. Раздобыв клочок бумаги и карандаш, он целые часы молча просиживал в уголке камеры: товарищи уважали его творчество и говорили шепотом, чтобы ему не мешать. Питеру казалось, что он сочиняет все время, пока остальные спят. Он писал стихи о похождениях своих товарищей по камере, потом — о тюремщиках и о других заключенных, сидевших в том же здании. По временам на него находило вдохновение, и он сочинял стихи на самые разнообразные темы. Потом снова впадал в отчаяние и заявлял, что жизнь — сущий ад и что воспевать её в стихах — глупейшее занятие.