Эптон Синклер - 100% [худ. Пинкисевич]

Питер вздохнул с облегчением.

— Спасибо, спасибо, мистер Гаффи!

— Я буду платить тебе двадцать долларов в неделю и ни цента больше, — заявил Гаффи. — Ты стоишь больше, но тебе нельзя много давать, бери сколько дают, а не хочешь — не надо.

— Я на всё согласен, мистер Гаффи, — ответил Питер.

Итак, светская карьера Питера Гаджа окончилась. Он больше не поднимался на Олимп. Не пришлось ему больше видеть ни китайца-дворецкого мистера Аккермана, ни француженки-горничной миссис Годд, и двести двадцать четыре ангелочка больше не улыбались ему с потолка Отеля де Сото. Теперь Питер обедал, сидя на стуле у стойки в дешёвой столовой; он превратился в скромного пролетария и вошел в роль Джимми Хиггинса. Рассеялись пленительные мечты о богатстве и роскошной жизни, и он занялся чёрной, будничной работой; поддерживал знакомство с агитаторами, посещал их квартиры, наблюдал за их деятельностью, доставал образцы распространяемой ими литературы, выкрадывал у них письма, записные книжки с адресами и блокноты и относил все свои трофеи в комнату № 427 «Дома американца».

Время было горячее. Несмотря на плети, линчеванье и аресты, или, может быть, именно благодаря всему этому радикальное движение развивалось бурно. Союз Индустриальных рабочих мира был тайным образом реорганизован, и вёлся сбор денег на защиту заключённых. Социалисты всех оттенков — от ярко-красного до розового — пришли в движение. Вожаки рабочих не прекращали агитацию в связи с делом Губера. Теперь они развивали особенно энергичную деятельность, так как миссис Губер собирались приговорить к пожизненному тюремному заключению. В России толпа анархистов устроила демонстрацию перед зданием американского посольства, протестуя против зверского обращения с человеком, которого называли «Губой». Во всяком случае, таковы были известия, переданные по телеграфу, и телеграфные агентства страны так ловко скрывали всё, имевшее отношение к делу Губера, что редакции нью-йоркских газет знали не больше заграничных, и напечатали эту фамилию в том виде, в каком она пришла из-за океана: «Губа». Это, конечно, дало повод радикалам лишний раз посмеяться над ними, поставив на вид, как мало они интересуются рабочими!

Как видно, красные самого крайнего толка добились своего в России. Поздней осенью они свергли царское правительство, взяли власть в свои руки и начали мирные переговоры с Германией. Это поставило союзников в ужасное положение, и в обиход вошло новое слово — страшное слово «большевик». И теперь если кто-нибудь предлагал муниципализировать фургоны со льдом, его объявляли большевиком, и песенка его была спета.

Но радикалы ответили на эту травлю тем, что присвоили себе это название, и стали носить его как почётный знак. Местная организация социалистической партии Американского города под гром аплодисментов приняла резолюцию, предлагавшую отныне ей именоваться «местной организацией большевиков», и представители левого крыла некоторое время пользовались большим авторитетом. Лидером этого крыла был Герберт Эштон, редактор «Клэриона», партийного органа, выходившего в Американском городе. Журналист Эштон, худощавый, желтовато-бледный человек, преисполненный горечи, казалось, всю жизнь занимался изучением истории международного капитала, и стоило кому-нибудь выдвинуть против него аргумент, как у него уже был готов ответ. Он рассматривал войну как борьбу между старым, крепко укоренившимся торгашеским духом Великобритании, правительство которой он называл «колоссальной торговой компанией», и недавно возникшим, значительно более агрессивным торгашеским духом Германии.

Эштон набрасывался на лозунги сторонников войны и расправлялся с ними, как терьер с крысой. И это они называют войной за демократию! Парижские банкиры последние двадцать лет субсидировали русских царей, которые сослали сотни тысяч людей на каторгу в Сибирь, чтобы избавить мир от демократии! Британская империя защищала демократию сперва в Ирландии, потом в Индии и в Египте и, наконец, в трущобах. Уайтчепеля! Нет, — заявлял Эштон, — рабочих не одурачить этими трескучими фразами! Уолл-стрит дал взаймы несколько миллиардов долларов банкирам союзников, а теперь американцев призывают проливать кровь для успешной реализации этих займов.

Питер уже давно говорил Мак-Гивни, что пора положить конец этой агитации, и вот человек с крысиным лицом заявил ему, что настало время действовать. Вскоре должен был состояться массовый митинг в честь большевистской революции, и Мак-Гивни предупредил Питера, чтобы тот держался в тени на этом митинге, так как возможно, что пустят в ход дубинки. Питер снял свой красный значок и пуговицу с изображением двух рук, сжимавших одна другую, поднялся на галерею и смешался с толпой. Он увидел оттуда множество «шпиков», вкрапленных в толпу, а также начальника полиции и городского бюро секретной службы. Не дошёл Герберт Эштон и до половины своей речи, как начальник полиции приблизился к эстраде и объявил, что оратор арестован; тотчас же десятка два полисменов окружили Эштона и оттеснили от него ревущую толпу.

Всего было арестовано семь человек, и на следующее утро полиция, увидав, с каким энтузиазмом встречены газетами её деяния, решила пойти ещё дальше. Десяток молодцов Гаффи и ещё столько же из бюро районного прокурора ворвались в редакцию газеты Эштона «Клэрион», сбросили с лестницы сотрудников редакции, а иных вышвырнули из окна, исковеркали пишущие машинки и печатные станки, похитили списки подписчиков и сожгли добрых две тонны «литературы» на заднем дворе. Эта же банда ворвалась в правление «Организации большевиков», арестовала семь членов Исполнительного комитета, и судья определил сумму залога для каждого из них в двадцать пять тысяч долларов. «Тайме» Американского города около двух недель ежедневно посылал своего сотрудника в бюро Гаффи, и Гаффи снабжал его огромным количеством материала, собранного Питером, из которого вытекало, что программа социалистов зиждется на терроре и убийствах.

Чуть не каждый день Питер оказывал такого рода услуги своей родине. Он открыл место, где члены союза Индустриальных рабочих мира спрятали станок, на котором печатались циркуляры и листовки. Тайная типография подверглась налёту, и с полдюжины агитаторов было брошено в тюрьму. Они объявили голодовку, протестуя против побоев, которым их подвергали. Несколько истерических женщин, собравшись на квартире Ады Рут, составили декларацию протеста. Питер проследил за рассылкой этого воззвания, все экземпляры его были конфискованы на почте, таким образом провалился и этот «заговор». Теперь на почтамте работало несколько агентов, вскрывавших письма агитаторов; время от времени они отдавали приказ, воспрещавший доставлять корреспонденцию лицам, заражённым вредными идеями.