Донна Леон - Гибель веры

— Но ты приходишь и задаешь о ней вопросы?

— Да.

— Значит, у тебя должны быть причины для любопытства.

— Да, и есть. Но могу поклясться — не более того. А если то, что вы мне расскажете, развеет мое любопытство, независимо ни от чего, это дальше меня не пойдет, обещаю вам.

— А если нет?

Брунетти сжал губы, обдумывая ответ:

— Тогда я изучу то, что вы мне скажете, и посмотрю, на каких фактах основаны сплетни.

— Часто ни на каких.

Он улыбнулся — уж конечно, графине можно не говорить, что столь же часто прочным, каменным фундаментом для сплетен становится правда.

Последовало долгое молчание, наконец она вымолвила:

— Поговаривают о священнике. — И больше ничего не добавила.

— В каком смысле «поговаривают»?

Вместо ответа она помахала в воздухе рукой.

— Что за священник?

— Не знаю.

— А что вы знаете? — мягко спросил он.

— Было проронено несколько слов. Ничего явного, понимаешь, ничего, что истолковывается иначе, нежели глубочайшее и искреннее беспокойство о ее благополучии.

Да, ему знакомы подобные ненароком брошенные слова: распятие гуманнее.

— Ты знаешь, как говорятся такие вещи, Гвидо. Если она пропускает собрание, кто-нибудь спросит, не случилось ли чего, или кто-то еще выразит надежду, что она не прихворнула, а затем добавит — таким особенным женским голосом, — что за душевное ее здоровье можно не тревожиться: оно под надежной охраной.

— И все?

— Этого довольно, — кивнула она.

— Почему вы думаете, что это священник?

Графиня снова повела рукой:

— По их тону. Слова ничего не значат: все делается тоном, интонацией, намеком и все это скрывается под поверхностью самого невинного замечания.

— И как давно это тянется?

— Гвидо, — она выпрямилась, — я не знаю, происходит ли что-то вообще.

— Тогда — как давно появились эти замечания?

— Не знаю. Пожалуй, больше года назад. Я не очень-то приглядываюсь к таким вещам. Или при мне стараются такого не говорить — знают, что я этого не люблю.

— Еще что-нибудь говорилось?

— Что ты имеешь в виду?

— Сразу после смерти ее мужа.

— Нет, ничего такого не припоминаю.

— Ничего?

— Гвидо, — она склонилась к нему и положила ему на рукав свою убранную драгоценными украшениями руку, — пожалуйста, попробуй не забывать, что я не подозреваемая, и не говорить со мной, как следователь.

Он почувствовал, что краснеет, и поспешил извиниться:

— Прошу прощения, я… несколько увлекся.

— Да, Паола мне рассказывала.

— Что рассказывала? — спросил Брунетти.

— Как это важно для тебя.

— Что важно?

— То, что ты считаешь справедливостью.

— Я… считаю?

— Ах, извини, Гвидо. Боюсь, теперь я тебя обидела.

Он отрицательно покачал головой, но прежде чем успел спросить, что она подразумевает под «его» понятием справедливости, графиня встала со словами:

— Как сильно стемнело…

Казалось, она забыла о нем, прошла к окну и встала там, глядя наружу, сцепив руки за спиной. Брунетти невольно ее рассматривал: туалет из натурального шелка, высокие каблуки, великолепно убранные на затылке волосы… Сейчас графиня смотрится как молодая женщина — так строен и прям ее силуэт.

Немало времени прошло, прежде чем она повернулась, глядя на часы.

— Мы с Орацио приглашены на обед, Гвидо, так что, если у тебя нет других вопросов, думаю, мне пора переодеваться.

Брунетти встал и пересек комнату. Перед ним стоит она, за ней — вид на канал, где туда-сюда плывут лодки, из окон зданий по другую сторону водного пространства струится свет… Только он собрался ей что-нибудь сказать, как она его опередила:

— Пожалуйста, передай Паоле и детям, что мы их любим. — Потрепала его по руке и ускользнула.

Он так и не успел ничего придумать, а она уже растаяла где-то, оставив его любоваться видом из этого палаццо, которое когда-нибудь перейдет к нему.

Брунетти вошел в квартиру незадолго до восьми, повесил пальто и сразу же устремился через холл к кабинету Паолы. Такой и ожидал ее найти: расположилась в своем видавшем виды кресле, нога подвернута под себя, в руке перо, на коленях открытая книга. Подняла глаза, когда он вошел, послала ему преувеличенно страстный воздушный поцелуй и опять погрузилась в книгу. Он сел напротив нее на диван, потом повернулся и вытянулся на нем. Ухватил две бархатные подушки и взбил как ему удобно у себя под головой. Сначала созерцал потолок, а потом закрыл глаза, зная, что она закончит интересующий ее пассаж и посвятит себя ему.

Страница перевернулась… идут минуты. Книга, он услышал, упала на пол.

— Я не знал, что твоя мать читает.

— Ну… она просит Лючану помогать ей с длинными словами.

— Нет, я имел в виду — читает книги.

— В отличие от чего? Чтения по руке?

— Нет, правда, Паола. Не знал, что она читает серьезные книги.

— Все еще Святого Августина?

Шутит она, что ли?

— Нет, Дарвина — «Путешествие на „Бигле“».

— Ой, правда?

Паола как будто заинтересовалась.

— Ты знала, что она читает такие вещи?

— Ты произносишь это так, будто она читает детскую порнушку, Гвидо.

— Нет, мне просто любопытно, знаешь ли ты, что она читает книги вроде этой, то есть как серьезный читатель?

— В конце концов, она моя мать. Знаю, конечно.

— Но ты мне никогда не говорила.

— Она тебе от этого больше понравилась?

— Мне нравится твоя мать, Паола, — сказал он немного слишком настойчиво. — Я говорю о том, что совершенно не знаю, кто она. Или, — поправил он себя, — что она из себя представляет.

— А познакомившись с ее кругом чтения, ты узнаешь, кто она?

— У тебя есть способ получше?

Паола довольно долго размышляла, а потом дала ему тот ответ, какого он ждал:

— Нет, наверное, нет.

Он слышал, как она шевелится в кресле, но не открывал глаз.

— Что ты делал — разговаривал с моей матерью? И как узнал про книгу? Уж конечно, не позвонил ей спросить — что бы почитать.

— Нет, пошел ее повидать.

— Мою мать? Ты ходил повидать мою мать?

Брунетти что-то пробурчал.

— Да зачем же?

— Спросить о людях, которых она знает.

— О ком?

— О Бенедетте Лерини.

— О-ля-ля! — пропела Паола. — Что она натворила? Призналась наконец, что пробила старому ублюдку башку молотком?

— Я считал, что ее отец умер от сердечного приступа.

— К вселенскому облегчению.

— Почему к вселенскому?

Паола не отвечала… времени прошло довольно много… Брунетти открыл глаза и взглянул на нее: сидит теперь на другой ноге, подперев подбородок рукой.

— Ну, так как? — спросил он.

— Да сама не знаю, Гвидо. Вот ты спросил, и я затрудняюсь ответить почему. Может, просто из-за того, что всегда слышала — он был ужасным человеком.