Донна Леон - Выстрел в лицо

Брунетти вернул ноги на ящик и откинулся в кресле. Внимательно изучив двери его armadio [24] Шкаф (ит.). , он наконец спросил:

— И всем этим заправляет Каморра, верно?

— На юге — точно.

— А здесь?

— Пока нет, но свидетельств ее присутствия все больше и больше. Но, конечно, здесь ситуация пока не такая плачевная, как в Неаполе.

Брунетти вспомнил, как во время новогодних каникул все газеты наперебой писали про многострадальный Неаполь, где скапливались горы неубранного мусора, иногда доходившие до первых этажей жилых домов. Вся страна наблюдала, как отчаявшиеся горожане сжигали мусор — и чучело мэра заодно. А какой шок охватил итальянцев, когда дело дошло до того, что в город ввели войска!

— И что дальше? — спросил Брунетти. — Пришлют миротворцев ООН?

— Могло быть и хуже, — ответил Гуарино. — Хотя что уж там — все и есть хуже, — со злобой добавил он.

Расследование дела экомафии находилось в руках карабинерии, и Брунетти всегда оценивал ситуацию с точки зрения обычного горожанина — одного из многих миллионов бедолаг, которые беспомощно наблюдают, как на их улицах растут мусорные горы, и выслушивают министра экологии, на все корки распекающего их с телевизионного экрана за то, что они не сортируют мусор, и мэра, объявляющего о своей решимости улучшить экологическую обстановку посредством запрета курения в парках.

— Вот, значит, чем занимался Ранцато, — протянул Брунетти.

— Да, — кивнул Гуарино. — Но к мусору в Неаполе он отношения не имел.

— А к чему тогда имел?

Гуарино спокойно сидел на месте, словно вся его предшествующая нервозность отражала лишь нежелание прямо отвечать на вопросы Брунетти. Теперь нужда в ней отпала.

— Некоторые из грузовиков Ранцато уезжали в Германию и Францию. Там они забирали груз, привозили его на юг и возвращались обратно, заполненные фруктами и овощами. Я не должен был вам этого говорить, — спустя секунду уточнил он.

— Надо думать, они в Париж и Берлин ездили не за бытовым мусором, — предположил ничуть не взволнованный Брунетти.

Гуарино покачал головой.

— Значит, забирали промышленные и химические отходы и…

— И даже медицинские, а зачастую и радиоактивные, — продолжил за него Гуарино.

— И куда все это вывозили?

— Частично в порты, откуда мусор уходил в страны третьего мира, согласные его принять.

— А остальное куда девали?

Прежде чем ответить, Гуарино подался вперед:

— Оставляли на улицах Неаполя. На свалках и мусоросжигательных заводах для него места нет — все занято мусором с севера. Не только из Венеции или Ломбардии, но и с заводов, которые только рады сбагрить свои отходы без лишних вопросов.

— И как часто Ранцато отправлял такие грузовики?

— Я же вам говорил — у него в документации творился сущий хаос.

— И вы не смогли… — Брунетти постарался подобрать другое слово взамен «заставить», — уговорить его открыть вам это?

— Нет.

Брунетти умолк.

— В одну из наших последних встреч, — вновь заговорил Гуарино, — он признался, что уже чуть ли не мечтает, чтобы я его арестовал — тогда ему не придется больше заниматься тем, чем он занимается.

— К тому моменту мусорный скандал уже вовсю бушевал в газетах, да?

— Да.

— Ясно.

— Мы тогда уже стали если не друзьями, то хорошими приятелями. Он со мной многим делился, — грустно продолжил Гуарино. — Вначале он меня боялся, но потом оттаял. Настоящий ужас ему внушали его заказчики. Он страшно переживал, зная, что они с ним сделают, если прослышат про наши беседы.

— Похоже, так в конце концов и получилось.

То ли эти слова, то ли голос, которым Брунетти их произнес, заставил Гуарино остановиться и наградить собеседника недобрым взглядом.

— Если только его убили не грабители, — отрезал он, напоминая, что их дружеские отношения зиждутся на весьма шатком доверии.

— Разумеется.

Вообще-то добросердечный по натуре, Брунетти не очень любил, когда при нем начинали мучиться угрызениями совести за совершенные проступки: он считал, что большинство таких людей — как бы яростно они это ни отрицали — прекрасно знали, во что ввязываются.

— Думаю, он с самого начала знал, кто — или что — они такое, — заметил Брунетти. — И что им от него надо.

Несмотря на все заверения Гуарино, Брунетти чувствовал, что Ранцато знал, что за грузы перевозит. Кроме того, наверняка он вел все эти разговоры о раскаянии просто для того, чтобы подольститься к Гуарино. Брунетти всегда поражался извечной людской готовности подпасть под чары раскаивающегося грешника.

— Возможно, так оно и было. Но он мне этого не говорил, — ответил Maggiore. Брунетти и сам всегда защищал своих подопечных, которых вынудил стать информаторами.

— Он хотел с ними завязать, — продолжал Гуарино. — Стефано не сказал, что заставило его принять такое решение, но, что бы это ни было, его это явно беспокоило. Тогда-то он и заметил, что хорошо бы ему сесть в тюрьму — чтобы наконец покончить с этими махинациями.

Брунетти едва удержался, чтобы не напомнить Гуарино, что в итоге-то покончили с самим Ранцато. Как не стал указывать и на то, что, по его наблюдениям, на стезю добродетели преступников нередко толкает страх за собственную шкуру. Только отшельник мог не знать о «emergenza spazzatura» [25] Здесь: мусорный скандал (ит.). к которому в последние недели жизни Ранцато было приковано внимание всей страны.

Неужели Гуарино и впрямь смутился? Или, может, Брунетти разозлил его своей черствостью?

— Когда вы в последний раз с ним разговаривали? — спросил Брунетти, поддерживая беседу.

Майор вытащил из кармана черную записную книжку. Послюнив правый указательный палец, быстро пролистал странички.

— Седьмого декабря, — ответил он. — Я запомнил число, потому что он сказал, что его жена хочет, чтобы назавтра он вместе с ней пошел к мессе. — Вдруг рука Гуарино разжалась, и записная книжка шлепнула его по ноге. — Oddio , — прошептал он, побледнев как полотно. Он закрыл глаза и сжал губы.

Брунетти даже показалось, что он сейчас потеряет сознание. Или расплачется.

— Что случилось, Филиппо? — обеспокоенно спросил он, снимая ноги со стола и наклоняясь к нему поближе.

Гуарино захлопнул записную книжку и, водрузив на колени, уставился на нее.

— Я вспомнил, — сказал он. — Он сказал, что его жену зовут Иммаколата и что она всегда ходит к мессе восьмого декабря, в день именин.

Брунетти не понял, почему это воспоминание вдруг так расстроило Гуарино, пока тот не добавил:

— Он сказал мне, что это единственный день в году, когда жене удается уговорить его посетить церковную службу и причаститься. Значит, перед мессой он собирался исповедаться. — Подхватив книжку, Гуарино убрал ее обратно в карман.