Хеннинг Манкелль - Неугомонный

К собственному удивлению, спал он этой ночью крепко.

Утром, когда он завтракал, позвонила Линда. Окно было открыто, день выдался погожий и теплый. Валландер голышом сидел за кухонным столом.

— Что Иттерберг сказал насчет Хоканова звонка?

— Я с ним пока не говорил.

Линда удивилась и пришла в негодование:

— Почему? Уж ему-то надо в первую очередь сообщить, что Хокан жив, а?

— Хокан просил ничего ему не говорить.

— Вчера ты об этом умолчал!

— Забыл, наверно.

Она сразу уловила в его ответе неопределенность и уклончивость.

— Ты что-то еще от меня скрыл?

— Нет.

— В таком случае, по-моему, ты должен позвонить Иттербергу сразу же, как только мы закончим этот разговор.

По голосу Валландер слышал, что дочь сердится.

— Если я задам прямой вопрос, ты дашь мне прямой ответ? — спросила она.

— Да.

— Какова, собственно, подоплека всего случившегося? Насколько я тебя знаю, ты имеешь определенное мнение.

— В данном случае нет. Я в таком же замешательстве, как и ты.

— Так или иначе то, что Луиза якобы шпионка, вряд ли можно считать разумным объяснением.

— Разумно ли, нет ли, я сказать не могу. Как-никак полиция обнаружила в ее сумке секретные бумаги.

— Их могли подбросить. Это единственное мыслимое объяснение. Кем-кем, а шпионкой она не была, — повторила Линда. — Тут мы можем быть совершенно уверены.

Она замолчала, вероятно ожидая услышать, что он с нею согласен. В трубке вдруг послышался рев Клары.

— Что она делает?

— Лежит в кроватке. И не желает там оставаться. Кстати, я хотела кое о чем спросить. Я как себя вела? Много орала? Я раньше не спрашивала об этом?

— Все дети орут. Когда ты была маленькая, у тебя часто болел живот. Об этом мы уже говорили. Что не Мона, а я ночами носил тебя на руках.

— Да я просто так спросила. Мне кажется, в детях видишь самого себя. Стало быть, сегодня ты позвонишь Иттербергу?

— Завтра. Но все ж таки ты была милым ребенком.

— Когда я стала подростком, ситуация ухудшилась.

— Да. Намного.

Закончив разговор, он так и сидел в раздумьях. Было одно прескверное воспоминание, которое он крайне редко выпускал наружу. В пятнадцать лет Линда попыталась покончить с собой. По всей вероятности, за этим поступком не стояло вполне серьезного намерения, просто классический крик: увидьте меня! помогите! Тем не менее все могло бы кончиться плохо, если б Валландер не забыл дома бумажник и не вернулся за ним. Он застал дочь в полубеспамятстве, она что-то лепетала, рядом валялась пустая склянка от таблеток. Такого ужаса, как в тот миг, он не испытывал никогда — ни до, ни после. И это было величайшее в его жизни поражение — он не заметил, как ей плохо, именно в трудные отроческие годы.

Валландер стряхнул недовольство. У него не было сомнений: если бы дочь тогда умерла, он бы тоже свел счеты с жизнью.

Мысленно он вернулся к их разговору. Абсолютная уверенность Линды, что Луиза не могла быть шпионкой, заставила его призадуматься. Речь шла не о доводах, просто об уверенности, что это невозможно. Но если так, думал Валландер, то каково же объяснение? Может, Луиза и Хокан все-таки действовали сообща? Или Хокан фон Энке настолько хладнокровен и лжив, что говорит о своей огромной любви к Луизе, преследуя одну-единственную цель: никто не должен заподозрить, что это неправда. Может, ее смерть на его совести и он просто норовит направить расследование по ложному пути?

Несколько слов Валландер записал в блокнот. Убежденность Линды в невиновности Луизы. В глубине души он в это не верил. Луиза сама виновата в своей смерти. Наверняка обстоит именно так.

Без нескольких минут два Валландер позвонил у стеклянных дверей роскошной конторы возле копенгагенской Круглой башни. [29] Круглая башня — одна из достопримечательностей Копенгагена, построена в 1642 г. королем Кристианом IV для обсерватории, высота 36 м, с нее открывается прекрасный вид на город. Пухленькая молодая особа впустила его, открыв зажужжавшую дверь. Вызвала Ханса, который тотчас вышел в коридор, зашагал навстречу. Бледный — похоже, не спал ночь. Они миновали переговорную, где громко спорили мужчина средних лет, говоривший по-английски, и двое блондинов помоложе, говорившие по-исландски. Переводила женщина в черном.

— Резкий разговор, — на ходу заметил Валландер. — Я думал, финансисты беседуют тихо.

— Мы иной раз говорим, что работаем на бойне, — сказал Ханс. — Звучит устрашающе, на самом деле все, конечно, не так ужасно. Но, имея дело с деньгами, пачкаешь руки в крови, хотя бы символически.

— О чем они так запальчиво спорят?

Ханс покачал головой.

— О делах. Конкретно сказать не могу, даже тебе.

Допытываться Валландер не стал. Ханс привел его в небольшую переговорную со стеклянными стенами, словно бы подвешенную к наружной стене здания. Даже пол и тот стеклянный. Валландер почувствовал себя точно в аквариуме. Молодая женщина, ровесница администраторши в холле, принесла кофе и венские булочки. Валландер выложил рядом с чашкой блокнот и ручку, Ханс меж тем наливал кофе. Валландер заметил, что рука у него дрожит.

— Я думал, эпоха записей от руки канула в прошлое, — сказал Ханс, когда оба уселись. — Думал, все полицейские теперь с диктофонами, а то и с видеокамерами.

— В телесериалах не всегда представлена реальная картина нашей работы. Конечно, иногда я пользуюсь диктофоном. Но ведь у нас не допрос, у нас беседа.

— Так с чего начнем? Но сразу должен предупредить: в моем распоряжении действительно один-единственный час. И его-то удалось высвободить с большим трудом.

— Речь пойдет о твоей матери, — решительно произнес Валландер. — Выяснить, что с ней случилось, важнее любой работы. Полагаю, ты со мной согласен?

— Я имел в виду не это.

— Давай поговорим о деле. А не о том, что ты имел или не имел в виду.

Ханс пристально посмотрел на Валландера:

— Прежде всего позволь мне сказать, что моя мама никак не могла быть шпионкой. Хотя и вела себя порой загадочно.

Валландер приподнял бровь.

— Раньше, когда мы говорили о ней, ты об этом не упоминал. О загадочности. Это кое-что новое.

— Я много размышлял после нашего последнего разговора. Она кажется мне все загадочнее. В первую очередь из-за Сигне. Можно ли совершить больший обман? Скрыть от ребенка, что у него есть сестра? Временами я очень жалел, что у меня нет ни брата, ни сестры, и говорил ей об этом. Особенно когда был совсем маленький, еще до школы. И ее ответы дипломатичностью не отличались. Теперь я склонен думать, что она встречала мою детскую тоску ледяным холодом.

— А отец?

— В те годы он почти не бывал дома. По крайней мере мне помнится, что он всегда отсутствовал. Каждый раз, когда он входил в дом, я знал, что скоро он опять уйдет. Он всегда приносил подарки. Но я не смел выказать радость. Если уж достали его мундиры, чтобы проветрить и почистить, известно, что будет. Наутро он уедет.