Николай Леонов - Обойма ненависти

Начинающая полнеть Оксанка была, не в пример Александре Лукьяновой, броской, заметной. И одевалась она не так выдержанно и достойно. Оксанка, наверное, не обладала таким вкусом, как жена Лукьянова. Художник, даже не будучи знатоком и ценителем моды, это чувствовал на своем уровне. Перебор с красками, их несочетание и их несоответствие форме. Что это, влияние Черкизовского рынка, на котором у Оксанки были три или четыре торговых точки? Наверное. Китайские и турецкие тряпки, которых у Оксаны было огромное множество, никак не котировались рядом со штучным товаром из бутиков. Впрочем, характеру Оксанки эти тряпки как раз соответствовали, в том числе и разнузданной сексуальности.

Антон иногда, когда смотрел на Сашу Лукьянову, думал о том, какая она в постели. Может, неожиданно страстная, стонет и кричит. Или такая же тихая, спокойная. Антон невольно представлял ее обнаженную под Михаилом и тут же отгонял непристойные мысли.

Домой Антон с Оксаной вернулись далеко за полночь. Перед глазами немного плыло от большого количества алкоголя. Жена всю дорогу молчала и только сжимала его локоть. Антон поглядывал на нее иногда и видел ее осоловелый взгляд, уставленный в окно автобуса. Оксана пила много, но почти не пьянела. Речь ее оставалась такой же внятной, движения ровными. Только во взгляде ощущалась вот такая осоловелость.

Дома Оксана без лишних слов настойчиво затолкала мужа в душ, сунув в руки чистое белье. И когда он лежал в постели, постепенно проваливаясь в сон, она вернулась чистая, с влажными волосами. Антон почувствовал, что Оксана забралась на постель с ногами поверх одеяла, некоторое время так посидела, а потом решительно сдернула с него одеяло. Антон открыл глаза. Женщина смотрела на него, но не в лицо, а на тело.

И снова случилось это. И, как всегда, в неожиданной форме, со странной фантазией. Оксана задрала мужу майку до самых подмышек, двумя руками стянула с него до колен трусы. Дыхание ее участилось, она стала водить теплыми мягкими ладонями по его телу, задевая половые органы. И сон сразу улетучился. На Антона накатило возбуждение. Оксанка приникла к его телу лицом, водила по нему губами, обнаженной грудью. Потом повалилась на спину, потянув Антона на себя. Он увидел, что глаза женщины плотно зажмурены. Она схватила скинутый пеньюар и положила себе на лицо.

– На, возьми меня, – шептала Оксана в исступлении, – как в первый раз. Тискай и терзай мое тело! Оно твое. Трахай меня как хочешь, как тварь распутную…

И это все, такое странное и необъяснимое, так завело Антона, что он перестал себя контролировать. Он хватал ее страстно и грубо, мял ее грудь, живот, бедра, всей потной пятерней впивался в ее влажный лобок. Он водил мокрыми губами по ее телу, захватывал широко раскрытым ртом грудь, чуть ли не впиваясь в нее зубами. Оксана стонала, корчилась в сладострастных судорогах и просила еще и еще. В распаленном страстью мозгу Антона мелькнула мысль, что Оксана потому и закрыла лицо, чтобы не видеть его самого. Может, она представляет, что ее сейчас трахает не муж, а кто-то другой, вполне конкретный. Может, там, на своем Черкизовском, она трахается со всеми напропалую. И сейчас ему было плевать на это. Он заходился в бешеном возбуждении и уже сам представлял Оксану с другим мужиком или мужиками. Что это не он ее, а другой, сразу двое, трое…

И, как обычно, Оксана после этого долго лежала. Потом молча уходила в ванную. Потов возвращалась, отворачивалась и засыпала. И все, никаких разговоров, нежностей. А у Антона внутри оставалось только огромное опустошение, как будто с излившейся из него энергией уходила и часть личности, собственного «я». И продолжалось все это уже не первый год.

Оксана могла вернуться вечером, днем. Она могла позвать его прямо из прихожей. И когда он выходил из мастерской с испачканными красками руками, раздраженный и хмурый, когда он видел ее блестящие глаза и призывную улыбку, его вновь и вновь захлестывало волной животной страсти. Потому что Оксана хватала его, впивалась в губы страстным влажным поцелуем, разжимала его губы своим языком. Ее горячие и призывные руки лезли ему в штаны, и он тут же терял голову. А Оксана, дыша с хрипом и стоном, требовала, умоляла, чтобы он овладел ею тут же, в прихожей. И все происходило грубо, как в подворотне. Оксана материлась, как грузчик, и в матерных терминах просила трахнуть ее. В таких же выражениях она описывала, как она этого хочет, как это он должен сделать. И Антон делал. Он срывал с нее футболку или блузку, задирал юбку, зачастую рвал в клочья колготки или трусики. Он грубо, по-скотски разворачивал ее спиной к себе, рывком наклонял и буквально насиловал прямо в прихожей. И потом, когда все заканчивалось, долго стоял, опершись руками о стену, осмысливая то, что произошло. А Оксана сидела на полу полуголая, с закрытыми глазами и плакала.

Она могла проснуться под утро и требовать этого. Точнее, не требовать, а доводить Антона до возбуждения. Он просыпался от того, что ее рука была в его трусах. Спросонок возбуждение накатывало мгновенно. Он, еще до конца не проснувшись, уже ощущал, как Оксана тяжело дышит. Глаза ее были закрыты, может, она еще и не проснулась до конца. И в эти минуты она была беззащитна, как девственница. Она стонала, скулила, стыдливо отворачивала лицо, но ее руки впивались ему в спину, царапали ногтями…

Они никогда не говорили о сексе, никогда его не обсуждали. С того самого первого раза, когда Оксана отдалась малознакомому Антону Филиппову на свадьбе у Лукьянова, затащив его в темный пустой павильон загородного клуба. И после первого раза, когда он, довольный, удовлетворенный, попытался осыпать ее нежными шептаниями, она зажала ему рот рукой и приказала замолчать. Именно приказала.

Антон долго скрывал от себя самого, что его личность утеряна давно и окончательно. Он ждал, жаждал секса с Оксаной, но это происходило нечасто. Бурно, странно, но нечасто. И он ждал этого, бесился, изводил себя сомнениями и самобичеваниями, но ничего не хотел менять. Главной в семье была Оксана, так получилось само собой. Того, что зарабатывал Антон как художник, не хватало практически ни на что. Что-то существенное он получал вообще крайне редко, на больших заказах. И тогда Оксана вела его по магазинам или на свой Черкизовский. И Антону покупали либо новый свитер, либо джинсы, либо летние легкие брюки. На все остальное зарабатывала Оксана.

Если Антон начинал об этом думать, то чувствовал себя униженным. Если он начинал думать о сексе с женой, то тоже начинал чувствовать себя униженным. Не меньшее унижение ему доставляло и то, что его творчество редко у кого вызывало хотя бы одобрение. И у Антона появлялось ощущение, что его все используют. Используют собственники выставочных салонов или организаторы выставок, чтобы подчеркнуть достоинство тех или иных художников на его фоне. Использует жена для секса. Когда это нужно ей, а не ему. И тогда казалось, что его использует и Мишка. Использует для самоутверждения, для того, чтобы в своих глазах подчеркнуть собственную значимость. И Антон Филиппов замыкался в себе, сутками не выходил из мастерской. Если бы он мог, то бился бы в истерике, но не мог. Он мог только сидеть, зажав голову руками и стиснув зубы. Иногда он был готов убить кого-нибудь из тех, кто так цинично размазал его жизнь. Как плевок ботинком на асфальте. Или кого-то из тех, кто живет, радуется жизни и смотрит мимо него или сквозь него. Кого-то из тех, у кого жизнь удалась и кому наплевать на то, что рядом ходит, мучается, страдает от безысходности Антон Филиппов.