Юрий Козлов - Кайнокъ

— Я видела его после письма… Михаил Степанович приглашал его. И не один раз…

— Выходит, Сахаров настаивал на своем?

— Да. Краем уха — не помню, зачем я приходила к Михаилу Степановичу во время их разговора, — я слышала, как Сахаров называл еще одного очевидца. Но тот оказался призванным в армию.

— А сам? — Корней Павлович постучал пальцем по письму, давая понять, кого он имеет в виду.

— Он не призывного возраста. Ему за шестьдесят. Побывайте в пожарном депо. Он конюхом там состоит.

«Орешек, — подумал Пирогов, оставшись один. — Ищи ветра в поле. Был да сплыл весь… А Ирина Петровна не без царя в голове. В угро бы ее. Ловко ввернула: с территории района… Докажи, что такого быть не может. Но тебе от этого только хуже. Только забот прибавится…»

Он прошелся по кабинету, остановился против окна. По залитой, солнцем улице, как воробьи, порхнули босоногие мальчишки. Он проследил за ними, и когда они скрылись за углом, вдруг почувствовал, что немного завидует им… Счастливый, беззаботный народ — пацаны. Вспомнил, как сам вот так же месил босиком пыль и грязь, лез в драки, не подозревая, что есть на земле куда важней хлопоты и что ждут они его, Пирогова, ждут не дождутся.

Вернувшись к столу, он снова взял заявление с припиской Ударцева, повертел и так и эдак.

«А что если… р-раз, и одним махом — в архив? Поглубже. И сразу время впереди свободней, и… Ну а вдруг летал-таки? Летал и фотографировал? Нет, надо послушать Сахарова…»

Корней Павлович спрятал письмо в папку. Терпело и еще потерпит. Вон их сколько насобиралось. Чернилами, химическими карандашами. На листах тетрадных, на открытках, на газете. Одно на старом довоенном рецепте. Нет ли среди них хоть строки о непонятном шаре? И вообще, что в них?

О шаре письма молчали. Зато… Пирогов даже растерялся, как быть: принимать всерьез их сообщения или вместе с папкой бросить в архив? На самое дно. Тем более, что половина их была анонимной. Кто-то неизвестный явно старческим почерком писал, что у некой Лизаветы Ерохиной ухажер в бане прячется, другой подсмотрел, как Нинка Фирсова ночами узелки в стайку носит да и сама до утра там ошивается… Третий на чем свет стоит ругал соседа, который ограду повалить повалил, а ставить не желает, и вчера Сонькины козы забрели в капусту и пожрали ее… Четвертый озаглавил свое послание «Стих» и костерил в нем фашистов на крутом кабацком языке… Два пионера, Володя и Стасик, давали честное пионерское, что в глаза не видели Лущихиной кошки, так почему она на них говорит, будто они… И снова — баня. И снова стайка…

Пирогов отложил последнее, вздохнул с облегчением: надо ж, сколько чепухи да грязи вылито. Неужели, кроме всего прочего, ему придется заглядывать в чужие баньки?.. Впрочем, позвольте!.. Уважьте любопытство. Кто такой Лизкин ухажер? Почему он в бане прячется? Или Нинкин сараюшник?.. Вон оно что! Война идет. И людям кажется странным…

На дне папки оказался загадочный документ, составленный рукой Ударцева.

«Белый бандитизм. 1920–22 г. Скоробогатов (И. О. — ?) четырежды упоминается в уголовных делах в связи с бандой есаула Тарарыки.

1. Из показаний Королькова: Скоробогатов, из бывших партизан, пожертвовал отряду три винтовки, сто патронов, пуд муки.

2. Из показаний Назарова: весной 1921 есаул принял депутацию от крестьян (14 чел.), которая просила защитить от большевиков. Помню четыре фамилии — Громадин, Васин, Скоробогатов, Еськин.

3. Из показаний Кошкина: о намерении красных перекрыть дорогу у Мунов сообщил через доверенного человека Скоробогатов.

4. Из заявлений замначштаба 2 батальона 342 стрелкового полка Ризабко. Мы пользовались доверием и помощью большинства местного населения. Так, бывший красный партизан Скоробогатов (фамилия подчеркнута Ударцевым) выполнил несколько очень важных наших поручений. В частности, им было замечено вхождение Тарарыки через границу…»

Пирогов дважды перечитал досье. Подумал: что означает сам факт его появления и хранения? Неспроста оно тут. А для чего, с какой целью — уму непостижимо.

Близко к полудню нагрянул в отдел автозак — полуторка с прочным дощатым фургоном на месте кузова. Машина эта была оборудована для перевозки спецпочты и транспортирования арестованных и осужденных в областной изолятор.

Автозак остановился под окнами кабинета. Пирогов видел, как из кабины вышел фельдъегерь, худой, немолодой уже мужчина с кобурой на поясе против живота, потянулся, расслабленно поводил плечами, взял с сиденья кабины старый кожаный баул с большими медными застежками, направился в отдел.

Корней Павлович вышел навстречу ему, ответил на приветствие, пригласил к себе. Автозак и его не очень разговорчивый экипаж — шофер, конвоир, фельдъегерь — были людьми из центра, и Корней Павлович всегда радовался им.

— Какие новости привезли?

Фельдъегерь приоткрыл баул, перебрал на ощупь бумаги, достал конвертик с двумя рисованными голубками в уголке. Пирогов сразу понял, от кого он, осторожно перегнул пополам, затолкнул в нагрудный карман гимнастерки. Сказал:

— Спасибо.

— Три дня тому — лично принесла. На словах велела привет передать, что у нее все хорошо.

Пирогов застенчиво кивнул.

— Что с Ударцевым? — продолжал фельдъегерь. — Мы в Мунах были, там и услыхали…

— Конь его убил, — неохотно ответил Корней Павлович. — И себя, и его.

— Ста смертям не бывать, а одной не миновать. Обе почты — вам?

— Да.

Фельдъегерь снова распахнул баул.

— Мы сегодня тоже… На повороте. Но чуть-чуть, говорят, не считается.

Запустив руку по локоть, он нащупал в бауле нужное, вынул вместе с регистрационным журналом. Протянул два пакета. Проследил, туда ли ткнул печать Пирогов, там ли расписался. Строгая служба у фельдсвязи! У спецсвязи, как она подчеркнуто называлась тогда в обход немецкого слова.

За окном распахнулась тяжелая дверь автозакового фургона. Боец-конвоир выпрыгнул на землю, неотрывно глядя внутрь будки, сделал несколько неторопливых взмахов руками, несколько приседаний.

— С клиентом мотаетесь? — догадался Пирогов.

— Там такая фура… Сам Яга!

— Не может быть! — не поверил Корней Павлович. О дерзости, неуловимости Яги уже два года ходили самые невероятные россказни. Перед войной, отрываясь от преследования, он застрелил оперативника и бригадмильца. — Где взяли-то?

— У бабы. Сонненького спеленали.

— Давно?

— Три дня тому.

Три дня назад стала известна трагедия Ударцева, так что ничего удивительного нет в том, что Корней Павлович прослушал сообщение об Яге в утреннем рапорте.

— Два года невидимкой ходил, а попался, как круглый дурак, — сказал, подводя черту под разговором. — Будете отдыхать?

— Какой тут отдых! Надо этого спихнуть скорей.