Юрий Козлов - Кайнокъ

Ударцева нашли на шестой день недалеко от райцентра, в полутора-двух часах неторопливой ходьбы. Он лежал на крутом склоне горы, будто притаившись за камнем, изготовившись для длительной перестрелки. В правой вытянутой руке он держал револьвер, левая, подогнутая локтем под грудь, зажимала распахнутый в оскале рот, точно ловила, перехватывала предсмертный стон. Ниже, у самой подошвы горы, там, где густо зеленели молодые побеги тальника и черемухи, пухло, пучилось, пятнисто рыжело изуродованное тело оседланной лошади. Ее-то и разглядели с высоты вороны, подняли галдеж на всю долину и привлекли внимание поисковой группы — двух девушек-милиционеров и семнадцатилетнего паренька из промкомбинатской шорной артели Яшки Липатова.

К вечеру на место происшествия прибыла большая группа: начрайотдела милиции Корней Павлович Пирогов, уполномоченный областного управления НКВД капитан Кречетов, главный врач районной больницы Бобков, уже упомянутый Яшка Липатов и девушки-милиционеры Галина Каулина и Анна Саблина, санитар райбольницы, трое рабочих, приглашенных на роль понятых.

Привязав верховых лошадей к выездному ходку и грузовой таратайке, Пирогов, Кречетов, Бобков в сопровождении понятых спустились по склону до указанного места… Теплая погода и время сильно попортили труп. Но, судя по трем «кубарям» на петличке, коричневым, известным еще с до войны крагам на ремешках и пряжках, судя по «коровьему зализу» — ото лба справа вверх — жестких прямых волос цвета свежей соломы, это был он, старший лейтенант Михаил Степанович Ударцев, начальник районного отдела НКВД, прямой и непосредственный начальник Корнея Павловича Пирогова.

Кречетов, старший по званию и более опытный, не мешкая принялся осматривать каменный склон с частыми зелеными, желтыми, красными пучками, метелками, гирляндами трав, цветов, мелколистого приземистого кустарника. Пирогов тем временем раскрыл полевую сумку, достал лист бумаги и мелкими робкими штрихами набросал план местности: гору, полоску дороги, пометил черной жирной точкой камень, за него положил «огуречик», обозначил, где у него голова, как вытянута рука с револьвером. Убедившись, что не пропустил ничего, он спрятал лист в сумку, наклонился к Ударцеву, освободил из ладони револьвер, протянул Кречетову. Тот принял его, повертел на уровне живота, дальнозорко запрокинув голову, потом осторожно поднес к носу, понюхал и быстро перевел барабан.

— Он стрелял, — сказал капитан, всматриваясь в торец патрона.

Латунным шомполом он вытолкнул из барабана гильзу, снова приблизил к носу.

— Стрелял.

— В кого? — Пирогов машинально проследил взглядом направление вытянутой руки. Там вверху стояли лошади. Чуть правее — все еще не пришедший в себя Яшка. А сбоку от него и на полшага сзади — девушки в синих милицейских гимнастерках, черных форменных беретах. Выше их по склону зеленели молодые осинки. Они шевелили листьями, будто обсуждали шепотом случай.

— В себя он стрелял, — сказал врач Бобков. — Смотрите за ухо.

Место это было студенисто черным, бугрилось, как пенный нарост.

Пирогов отвернулся, едва сдерживая тошноту. Ему еще не приходилось сталкиваться с такими трупами.

— Составляйте протокол медицинского освидетельствования. И поднимайте, — сказал Кречетов и, тяжело налегая руками на колени, медленно пошел вверх. Пирогов заторопился следом. Ошеломленный, он забыл, как еще вчера, прежде чем позвонить в управление об исчезновении Ударцева, он заподозрил вдруг, что с Михаилом приключилась беда, именно такая — крайняя, непоправимая. Других объяснений Пирогов не видел и уже не допускал. Старший лейтенант был строг, педантичен, скорее службист, нежели не знающий узды своевольник… Но это было вчера, и как не готовился Пирогов к худшему, где-то глубоко, точно уже присыпанная землицей, теплилась крошечная надежда на чудо. Чуда не произошло.

Кречетов ступил на дорогу. Не оглядываясь, обошел ходок и таратайку, Яшку обошел и перепуганных девчат. Молча остановился лицом к осинкам. Было слышно, как тяжело дышит он после подъема. Корней Павлович быстро догнал его и уже бок о бок они двинулись дальше. Дорога в этом месте делала поворот. Точно не видя его, Кречетов прошел прямо, оказался на кромке, с которой начинался головоломный скат. Далеко под ногами темнела, набирала вечерние цвета долина.

— Н-да-а, — сказал он, вглядываясь в подножие горы. — Один зевок — играй Шопена [1] Играть Шопена (жарг.) — хоронить. .

Лицо его при этом оставалось непроницаемым, а голос назидательно скрипучим, даже немного раздраженным.

— Как же так-то? — убито спросил из-за спины Пирогов.

— Что — так-то?

— Это… Все… Все вообще…

— Что — вообще?

Корней Павлович понял, что вопросы его бестолковы и не ко времени. Замолчав, он стал тоже разглядывать склон выше дороги. Кречетов постоял на кромке, сделал шаг назад.

— Измерьте ширину дороги. Здесь… И еще пару раз через десять шагов.

Пирогов торопливо вынул из сумки складной плотницкий метр, присел на корточки.

— Два метра с… Примерно двадцать сантиметров, товарищ капитан.

Кречетов, ничего не сказав на это, валко переставляя ноги, направился к лошадям. Пирогов следом отсчитал десять шагов, промерил дорогу. Получились неполные два метра.

— Какой примерно здесь радиус? — спросил капитан.

— Радиус?

— Ну да. Радиус поворота… — И сам же ответил себе: — Метров пять. От силы… На расстоянии двадцати шагов дорога полностью теряется за поворотом.

Пирогов слушал и плохо понимал его расчеты. Он все еще находился под впечатлением несчастья и не мог совладать с собой. Записав данные измерений, он опять приблизился к Кречетову.

— Товарищ капитан… Как вы думаете, что получилось тут?

— Точно не знаю. Но думаю, при такой ширине и таком радиусе лошадь не взяла на скаку поворот… У вас есть другое объяснение?

Пирогов оглядел дорогу. Пожал плечами.

— Не знаю, что подумать, — признался. — Все так неожиданно. Дорога, поворот… Может, лошадь испугалась чего? На полном скаку… И шарахнулась в сторону…

— Логично. Продолжайте, чего ж вы замолчали?

— У меня все. Это не версия… Всего лишь ощущение.

— Откуда? Откуда такое ощущение?

Пирогов снова неопределенно пожал плечами. Он был новым человеком в горах, его жизненный опыт, интуиция формировались на равнине, и многое из того, что окружало теперь, было в диковину.

— Мне трудно объяснить.

— Ощущение, которое трудно объяснить, к делу не пришьешь.