Юрий Козлов - Кайнокъ

Пирогов попытался представить по ним Федора. Увидел энергичного, строптивого — не перечь, а то вспыхнет и не скоро прогорит. Матери и отцу не уступает… Только как это увязать с дезертирством: трусостью, низостью, предательством?

Оглядел стены — нет ли портрета или фотографии. Увы! Лоскутные коврики над кроватями, зеркало в старинной резной раме, круглая тарелка репродуктора, часы-ходики… Небогато жили, наперед не копили. Может потому и дал Федор деру, что защищать нечего ему?

— Ладно, — сказал Корней Павлович. — Перестаньте слезы лить. По живому-то… Живой он. Живой, слышите?.. Успокой-тссь. Я поговорю с мастером, уладим сегодняшний день, но вы уж в дальнейшем постарайтесь сдерживать себя. Всем нынче трудно. А теперь о деле… Ваше заявление о пропаже коровы. Ищем, но пока утешить вас нечем… И второе, к нам прибилась партия эвакуированных из Ленинграда. Женщины, дети. Им негде жить.

Он сделал паузу, наблюдая, как она отнесется к его словам. Она истолковала заминку недостаточным ее вниманием, подняла на него глаза, кивнула, хотя он еще не сделал предложения.

— Нам необходимо расселить их, — продолжал Пирогов. — Мне кажется, у вас могла бы остановиться… женщина с ребенком.

— С ребетенком? — ахнула она. — Свои вон…

— А мы вам такую… няньку лет десяти.

Василиса подумала. И согласилась.

— Только вы их придержите чуток. Срам хоть уберу в избе.

«Якитова дома нет. И не ожидает его Василиса. Иначе заупрямилась бы. Не приняла бы посторонних…»

Брюсов протянул четыре больших листа, исписанных с двух сторон. Бумага была из какого-то учетного журнала, специальной амбарной книги, исчерченной вдоль и поперек. Частая клеточка, к тому же «жирно» обрамленная, рябила в глазах, отвлекала внимание.

Корней Павлович на первой странице дважды прерывал чтение, часто моргая, смотрел на Геннадия Львовича.

— Где вы такую бумагу взяли? — спросил досадно.

— У дежурной, товарищ Пирогов.

— Головоломка, а не объяснительная. Ребус.

Дочитав наконец, он прошел к карте, разыскал без труда Харьков, чернильную дату под ним: 24. 10. 41.

— Брюсов, мне не совсем ясно, где вы были с октября прошлого года. Мы оставили Харьков в конце октября. А в вагон к ленинградкам вы сели в начале июня. Нынче уже. Где вы были… росемь месяцев?..

— Там, — Брюсов указал на объяснительную. — Там это есть… Хотя, конечно ж… Извините… Мы стояли севернее Купянска. На вашей карте его едва ли надо искать… Городок не очень большой. Но станция… Нас таких много было. Больше тысячи. Честное слово. Мы с армией отошли от Харькова. А как армия остановилась, мы тоже остановились. Не все, правда. Но кое-кто… Мы не хотели верить, что надолго отдали Харьков. Думали, ну неделя-другая, и вернемся по домам… Ждали. Ждали и работали… Жили в деревне Мостки. В брошенной хате. Жители отошли на восток. Немцы приблизились — слышно было, как пулеметы строчат… Здесь нас — человек сорок — и мобилизовал дивизионный сапер. Майор Бахтин. Переписал в тетрадку, поставил на армейский стол и заставил рыть укрепления. И мы рыли. Окопы, рвы, надолбы ставили. Да вот же! — Он протянул руки ладонями вверх. Они были не столько грубые, сколько рваные. Именно рваные ладони человека, не привыкшего, но вынужденного управляться топором, лопатой, ломом, киркой.

— Все восемь месяцев вы были там?

— Семь с небольшим. Потом месяц ехал.

— Как вы оказались в Вологде?

— Это было невероятней всех приключений Синдбада-морехода… До Рязани добирался поездами с тремя пересадками. От станции Купянск через Лиски, Воронеж, Мичуринск. Мука, а не дорога, товарищ лейтенант. Дважды на товарняке. От часового прятался. Как жулик. Стыдно вспомнить… От Рязани — машиной. Мимо Москвы, через Ярославль… Из Рязани под Ленинград переезжал отдельный дорожно-эксплуатационный батальон. Полста машин и разной другой техники. Я познакомился с командиром. И он взял меня.

— Отчаянно для военного времени. Когда выехали?

— Из Купянска? В апреле. Командир нашей части — извините, мы так его называли, хотя какой он нам командир, — полковник Ольшанский собрал нас всех и в один день выпроводил. В тыл. Поговаривали в то время, будто бы бои сильные со дня на день ожидались, будто бы маршал Тимошенко прибыл в наш район… Ну, мы… Сначала не поверили. Возражать стали: разве мы мешаем? Но… В Вологде уже услыхал я, что в мае началось под Харьковом.

— А почему вы решили ехать в Вологду? Не в Сибирь, а в Вологду?

Брюсов пожал плечами.

— Ей-богу не знаю. У меня никого там нет и не было. Устал, видно, по железной дороге скитаться. А тут подвернулась машина. Без пересадки…

— Вы понимаете, — сказал Пирогов, возвращаясь к столу, — понимаете, что все это, что вы говорите, очень неубедительно.

Брюсов пойманно молчал, моргал часто и облизывал полные розовые губы.

— У вас сохранились хоть билеты на поезда?

— На товарняках я без билета… И на пригородном… Кто ж их берет нынче? Там свалка перед каждым вагоном. А перед кассой… из пушки не пробить.

Пирогов развел руками:

— Поймите мое положение…

Распахнулась кабинетная дверь и на пороге появилась худощавая высокая дежурная — Ветрова! — с опущенными в пол глазами.

Ветрова была из тех нескладных, вялых созданий, которых сколько не понукай, не разгонишь трусцой. Выше среднего роста, худая, квелая, она создавала впечатление нездорового человека. Но это было не так. При поступлении в милицию Ветрова прошла придирчивую медицинскую комиссию, и врачи, видевшие ее костлявость и прозрачность, неулыбчивость и вялость, постановили: здорова, годна для службы в органах. Вторая, конкретная, часть заключения свидетельствовала не просто о здоровье, но и указывала на повышенное качество его.

И все-таки первое время Пирогов терялся в догадках: кому пришло на ум рекомендовать Ветрову на работу в милицию? Уж если не женское это дело, то Ветрова и вовсе не подходила для него. «Ее ж муха крылом…»

Иногда, глядя на нее, думал он: может, с детства трудно и обидно складывалась жизнь, и трудности эти, не обязательные для остальных сверстников, выработали в ней замкнутость, приниженность, ущербность. В начале работы здесь, неторопливо приглядываясь к девчатам, листая их личные дела, Пирогов не нашел ни одного подтверждения своим предположениям. Ветрова выросла в нормальной семье, была сытно кормлена, не хуже других одета, любима, хорошо училась все десять лет.

Она и в милиции была старательна, безотказна, терпелива и не слышна, как мышка. Молча, неброско для посторонних глаз обходила она вечерами запертые учреждения, заглядывала в работающие цеха, в клуб, как предписывала инструкция, если там бывало людно. Молодец одним словом. Лучшего сотрудника в создавшейся обстановке вроде бы и желать не нужно. А у Пирогова не проходило ощущение соболезнования при виде ее. Надо ж, какое несоответствие внешности и натуры!