Юрий Козлов - Кайнокъ

— Вы говорите… Ударцев… наведывался и потом. Когда он был здесь в последний раз?

— Последний? — Смердов прикрыл глаза, припоминая дату.

— Последний раз я видел его здесь в июне.

— С кем он встречайся?

— Со мной. С председателем колхоза… С секретарем партячейки. С кем еще? Знакомых у него тут… Ну чтоб друзья — не было. Он ведь был немножко… суровый. Его побаивались…

— А мне подсказывали, что у Ударцева здесь зазноба была, — слукавил Пирогов.

Смердов брезгливо скривил рот. Корней Павлович решил было, что эта красноречивая гримаса предназначена Михаилу, но увидел вдруг, как построжели, сделались колючими смердовские глаза и понял, что сам напоролся.

— Это одна из рабочих версий, предложенная мне, — сказал поспешно.

— Я, может, не понимаю, что такое версия… Но ты плюнь в морду тому трепачу. Кто кого за глаза хулит, тот трусит его. Так я думаю… Ты ж сам знаешь, каким Ударцев был: не подступись…

— Видеть-то видел. Но на всякий роток не накинешь платок, — с облегчением и радостью отступил Пирогов. — Вы говорите, что последний раз Ударцев встречался с вами. Разговор не помните?

Смердов подумал. Желтое недужное лицо оставалось сосредоточенно мрачным. Прикрученный фитилек лампы едва теплился оранжевым огоньком. Казалось, он не столько освещал комнатушку, сколько сгущал, чернил тени в ней и под глазами, восточными скулами хозяина.

— Кражи его интересовали, — ответил уверенно, коротко, будто вызов бросил: дальше, мол, что?

— Кражи? А что, у вас есть кражи?

— Бывают.

— Я не встречал в бумагах Ударцева ни одного заявления… И потом, это больше по… по части милиции.

— А их и не было, заявлений-то… Он с каким-то прицелом… Так я понял… Собрал мужиков, баб, стал расспрашивать, как перед войной с воровством обстояло. Как последний год…

— Именно последний год?

— Да. С июня по июнь. Требовал все вспомнить.

«Так-так-так, — отмстил быстро Пирогов. — Кражи… За целый год… И как перед войной… Сравнивал?.. Сравнивал, похоже… Но для чего?»

— Что ж вы ему рассказали?

— Все как есть. До войны лет десять не было у нас краж. Ну если и стучалось, то по мелочи… Баловство больше. Ребята в огород залезут… Улей кто потревожит… Строго у нас с этим было. Вся к знал.

— А Ударцев?.. Ударцев-то что на это?.. На кражи?..

Смердов пожал плечами.

— Чего он скажет? В книжку — была всегда при нем такусенькая, — сложил указательный и средний пальцы, выпрямил, отчеркнул большим две фаланги. — В такусенькую вот книжку закорючек набросал. Потом полистал немного и промямлил так… Для формы, думаю, чтоб не молчать… Что-то вроде: у вас терпимо еще… Скорее всего он всем так говорил, чтоб не будить зверя… Такие шаньги.

«Ударцев ничего не говорил просто так. И не делал, — вспомнил Корней Павлович. — Надо повторить его ход. Не выявит ли он замысел. И все остальное: памятник, кражи…»

Потянулся до боли в мышцах.

— Когда встаем?

— В шесть.

— Значит, в полшестого. Мне тоже любопытно стало, что за кражи начались у вас с прошлого года.

Над горами еще рассветные тени лежали, черной бахромой кудрявился по склонам вокруг деревни лес, когда Пирогов и Смердов пришли в сельсовет. Деревянные небеленые стены и потолок были пропитаны запахом сгоревшего табака. Целая куча окурков лежала на металлическом листе перед плитой.

— У-у! — выдохнул Пирогов. — Вы ж сами не курите.

— Не прибрали еще, — извиняясь, пробормотал Смердов. — Раньше времени мы… А это. — Он указал на окурки. — Старики это. Собираются вечерами, смолят, будь они неладны. А что им скажешь? Дуй домой? А у него там похоронка лежит. И вообще, сам с собой — умом тронуться можно. Вот и коротают вечера здесь. Про войну говорят… Здесь и выговорилась мыслишка: золото пособирать. И Черданцев здесь первое слово сказал. Слышал о Черданцеве?

— Как же! О нем Непчинов особо говорил. Половина взноса — его.

— Сорок тысяч.

— Откуда они у него?

— Не украл. У него лучшая отара в районе. Да и в области. Настриг — самый высокий. Приплод — один к одному. И сохранность — до единой головы.

— Верю, — поспешно сказал Корней Павлович. — Просто из любопытства… Честно говоря, я плохо представляю такие деньги. Сорок тысяч в… кармане. Невероятно! Ну да ладно. Работа у меня такая, что больше не о хороших людях слушать приходится, а о… всяких… Так что скажете о кражах?

Смердов достал из стола несколько толстых амбарных книг, без труда отличил нужную, вытряхнул из нее зелененькую школьную тетрадку. В ней на полутора страницах под порядковыми номерами — один, два, три, четыре, пять, шесть — были записаны хищения, фамилии пострадавших, дата, место, примерная или точная цена.

— Три первые кражи Ударцев взял: теленок, лошадь, четыре овцы. А эти — недавние: поросенок, валенки, литовка с вилами.

— Инвентарь-то зачем? Его ж не покажешь в деревне.

— И я о том думал. Как тс валенки надеть?

Пирогов аккуратно переписал все шесть краж.

— Вопрос лично к вам: почему не заявляли в милицию?

— На кого заявлять? На своих мужиков? На баб? Да они от зари до зари горб на работе ломают… Эти вот четыре овцы или конь — их что, свои взяли? Черта лысого! Бог прибрал. Прохожий. А тебе нельзя, чтоб без движения заявление лежало. Ты виновного среди чабанов найдешь и формально прав будешь: на то он чабан и есть, чтоб отару сторожить. Растить ее и сторожить.

— Ловко вы меня представили.

— Говорю, как понимаю.

— А чем же вы покроете недостачу овец? На падеж спишете? На волков?

— Это не велика забота. Четыре овцы! Найдем! Главное, не хочу, чтоб тень на людей наших падала. Такие шаньги.

— Кто ж тогда памятник сковырнул? — спросил Пирогов. Поднялся. — Верно говорят: любовь слепа.

Деревня Коченево была самой отдаленной от райцентра, от действующей круглый год столбовой дороги. В весеннее половодье, в осеннюю шугу наполнялась высокой водой небольшая речка Каланша, и тогда деревня бывала отрезана и неделю, и две от административного центра и остальных сел. Горе, если к половодью не успевали завезти муку, соль, керосин…

С запада подпирал Коченево поднебесный Идынский хребет, с ледником, вечным снегом. С севера к деревне подступала вековая тайга — ельник, кедрач, уплотненный зарослями можжевельника, маральника, шиповника, высокими — в пояс! — травами. Перед войной, сухим летом, по чьей-то неосторожности вспыхнула она с опушки, полыхала четыре дня, пока не вызвала сильный ливень с неба. Теперь огромная черная плешина по склону круглого елбана топорщилась обгорелыми пнями и стволами безжизненными, как кресты на погосте.

Коченево возникло как старообрядческое поселение. Говорили, что ему почти двести лет уже. В начале века, когда толпы переселенцев двинулись в Сибирь на вольные черноземы, Кабинет, управляющий округом, направил в Коченево тридцать крепких семей, нарезал им земельные участки на исконных выпасах старожилов. Кабинет отстаивал интересы православия, но делал это с иезуитской расчетливостью на стихийную нетерпимость, обиду, вражду. И была вражда. До смертоубийства доходило.