Хеннинг Манкелль - Пятая женщина

В конверт Франсуаза Бертран вложила незаконченные письма.

Там же был паспорт Анны Андер. Но ее дочь не стала читать письма. Они так и лежали на балконном полу, а она все плакала и плакала. На рассвете она поднялась с кресла и пошла на кухню. Долго, неподвижно сидела у кухонного стола. В голове было совершенно пусто. Но понемногу мысли ее прояснились. Все встало на свои места. Оказывается, она долгие годы ждала, сама не догадываясь об этом. Не знала, что ждет, не понимала, чего ждет. Лишь теперь она наконец поняла: есть миссия, и медлить с ее выполнением нельзя. Время пришло. Матери больше нет. Пробил ее час.

Она встала из-за стола и принесла из спальни коробочку с листками бумаги и конторскую книгу — они всегда лежали в ящике под кроватью. Свернутые листки бумаги она разложила перед собой. Их было сорок три. Но только на одном из них стоял черный крест. Затем она начала их разворачивать, один за другим.

Крестом оказалась помечена двадцать седьмая по счету бумажка. Женщина открыла конторскую книгу и стала пробегать глазами ряды имен, пока не отыскала колонку под номером двадцать семь. Женщина задумчиво смотрела на имя: когда-то она сама вписала его сюда, в памяти возникло лицо…

Она захлопнула книгу и убрала бумажные листки в коробку.

Ее мать умерла.

Сама она приняла решение. И это решение было бесповоротным.

Она даст себе год. На то, чтобы смириться с потерей, чтобы подготовиться. Год, но не больше.

Она снова вышла на балкон. Закурила сигарету и стояла, глядя на просыпающийся город. С моря надвигались темные дождевые тучи.

В начале восьмого она наконец легла. Было утро двадцатого августа 1993 года.

Было уже начало одиннадцатого, когда он наконец закончил стихотворение.

Последние строфы дались ему нелегко и заняли много времени. Ему хотелось найти слова, горькие и одновременно прекрасные. Уже в который раз он перечитывал и рвал написанное. Дважды готов был сдаться. Но все-таки стихотворение закончено и лежит перед ним на столе. Элегия о пестром дятле, который, того и гляди, совсем исчезнет в Швеции — его не видели здесь с начала 80-х годов. Еще одна птица под натиском людей покидает насиженное место.

Он поднялся из-за стола и потянулся. С каждым годом ему становилось все труднее подолгу сидеть за работой.

«Такие старики, как я, не должны писать стихов, — подумал он. — Когда человеку семьдесят восемь, его мысли уже вряд ли интересны кому-нибудь, кроме него самого». Одновременно он знал, что неправ. Лишь на Западе на стариков смотрят со снисходительностью или презрительной жалостью. В других культурах старость уважают как время прозрения и мудрости. И стихи он все равно будет писать, пока жив. Пока может ясно мыслить и держать в пальцах ручку. Ничего больше он не умеет. Во всяком случае, теперь. Когда-то он был удачливым торговцем машинами. Другие ему и в подметки не годились. Не зря говорили, что у него железная хватка. Торговля шла хорошо. Одно время у него даже работали филиалы в Томелиле и Шёбу. За эти годы он скопил достаточно денег, чтобы теперь жить в свое удовольствие.

И все же главным в его жизни были стихи. Все остальное приходило и уходило. Стихи же дарили ему ни с чем не сравнимую радость.

Он закрыл шторами большие окна, из которых виднелись всхолмленные поля, где-то за горизонтом плавно спускающиеся к морю. Подошел к книжной полке. Девять сборников стихов напечатал он за свою жизнь. Вот они стоят — бок о бок — на полке. Они всегда издавались маленьким тиражом — триста экземпляров, иногда чуть больше. Непроданные хранились в подвале, в больших картонных коробках. Но это не было ссылкой. Он все еще гордился ими. Хотя и решил, что когда-нибудь сожжет. Нужно-то всего лишь вынести коробки во двор и чиркнуть спичкой. В тот день, когда врачи или внутренний голос сообщат ему о приближении смерти, он уничтожит тонкие книжечки, которые никто не захотел покупать. Не допустит, чтобы они оказались на помойке.

Он разглядывал книги, стоящие на полке. Всю свою жизнь он читал стихи. Многие знал наизусть. И не пытался обманывать себя: его были не самыми лучшими. Но ведь и не худшими. Он начал печататься в конце 40-х годов. С тех пор его сборники выходили примерно раз в пять лет, и в каждом из них были строфы, ни в чем не уступавшие стихам самых знаменитых поэтов. Правда, в жизни он так и остался торговцем машинами, а не литератором. В новостях культуры ничего не писали о публикации его новых сборников. Его не награждали премиями. Первый сборник он разослал в крупные стокгольмские издательства. Прошло время, и книги вернулись к нему с краткими отказами, напечатанными на готовых бланках. В одном из издательств, правда, редактор лично от себя приписал, что никто не будет читать стихи, в которых речь идет только о птицах: «Кого интересует духовный мир белой трясогузки?». Тогда он перестал обращаться в издательства. Стал издавать книги за свой счет. В простых обложках, без иллюстраций. Ничего лишнего. Главное — это то, что внутри, — слова. И, между прочим, его стихи покупали. Даже хвалили.

Вот лежит новое стихотворение. О пестром дятле, красивой птице, которую давно уже не видели в Швеции.

«Птичий поэт, — подумал он про себя. — Почти все мои стихи о птицах. О полете, шелесте крыльев в ночи, одиноких призывных криках вдалеке. В мире птиц я нахожу разгадку самых сокровенных тайн жизни».

Он вернулся к столу и взял в руки листок. «Все-таки я дописал это стихотворение», — подумал он, разжал пальцы, и бумага упала на стол. Прошелся по комнате, и тут в спине вдруг что-то кольнуло. «Неужели старею?» Он привычно прислушался к себе — не изменяет ли ему здоровье. Всю жизнь он тренировал свое тело, никогда не курил, не пил, был умерен в еде и чувствовал себя прекрасно. Но, как ни крути, скоро восемьдесят. Время, отмеренное ему, неумолимо подходит к концу. Зашел на кухню и налил себе кофе из кофеварки, которую всегда держал наготове. Стихотворение было дописано, но к радости примешивалась печаль.

«Осень жизни», — подумал он. — Хорошее название. Каждое написанное стихотворение может оказаться последним. Кроме того, сейчас сентябрь. Осень. И на календаре, и в моей жизни.

Взяв чашку, он вернулся в комнату. Осторожно сел в одно из кожаных кресел, с которыми не расставался уже больше сорока лет. Он купил их в память о своем триумфе, когда стал официальным представителем фирмы «Фольксваген» в южной Швеции. На столике возле кресла стояла фотография Вернера, овчарки, которую он любил больше всех своих собак. Старость — это одиночество. Умерли люди, вместе с которыми прошла жизнь. Понемногу уходили в прошлое собаки, жившие у него. И вот он остался один. В жизни каждого человека наступает время, когда он оказывается один. Об этом он совсем недавно попытался написать стихотворение. Но оно не получилось. Может быть, получится теперь, когда элегия о пестром дятле закончена? Но ведь он всегда писал про птиц. Не про людей. Птиц он знал и понимал. А люди для него продолжали оставаться загадкой. Хорошо ли он знал даже самого себя? Писать стихи о том, чего не понимаешь, все равно, что бросать слова на ветер.