Николай Псурцев - Без злого умысла

Несколько минут тяжелая тишина висела в кабинете. Симонов сосредоточенно разглядывал потрескавшуюся полировку стола. Наконец сказал:

— Хорошо, будем разбираться. А ты, Мохов, в рапорте отметь, что рецидивист Аристов наверняка знаком с некоторыми методами работы уголовного розыска. Все, идите.

Мохов благодарно посмотрел на Симонова и вышел вслед за Пикаловым.

В коридоре, поравнявшись с ним, вдруг вспомнил, о чем еще с утра, выйдя из дома, хотел спросить его:

— Бычкова, водителя нашего, знаешь, конечно?

Пикалов кивнул.

— Хорошо знаешь?

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо подтвердил Пикалов.

— На твой взгляд, он нормальный?

Пикалов недоуменно покосился на Мохова:

— Вполне.

— А злобу в нем, раздражение, ненависть, я бы сказал, патологическую ненависть к жулью не замечал?

— А, ты об этом. Есть такое дело. Только не думай, психически он вполне здоров. Память детства. Когда ему десять лет было, его маму четверо парней изнасиловали. Почти на глазах у него.

— Вот оно как, — задумчиво протянул Мохов.

Придя к себе, Мохов вызвал Семина и Петухова и, ожидая, когда они появятся, сел писать рапорт.

Пикалов готовил к заслушиванию перед руководством уголовно-розыскного отдела справку по квартирной краже, совершенной месяц назад. Дело никак не могло сдвинуться с мертвой точки, и Пикалова склоняли на каждой оперативке. Он еще раз перечитал подробную справку и, оставшись доволен, отложил ее. Потом вынул из стола суточную сводку происшествий по области и городу и стал внимательно их изучать. Неожиданно он удивленно протянул: «Вот это да!»

Мохов поднял голову.

— Как фамилия той дамочки, с которой твой родственник сожительствует? — спросил Пикалов.

Мохов сразу не сообразил, о чем идет речь. Но, догадавшись, почувствовал, как заколотилось сердце.

— Санина… — ожидая чего-то очень неприятного, вполголоса ответил он, — Светлана Григорьевна.

— Все верно, — сказал Пикалов и протянул сводку. — Читай.

Нечетко пропечатанные машинописные строчки запрыгали перед глазами: «28 июня, около 23 часов, неустановленным грузовым автомобилем возле дома № 2 по улице Коммунаров была сбита женщина. Ею оказалась Санина Светлана Григорьевна, проживающая… Пострадавшая доставлена в городскую больницу. На место происшествия выезжали…»

Мохов откинулся назад, словно перед ним лежали не листы обычной меловой бумаги, а зловеще шипящая гадюка.

— Что с тобой? — встревоженно спросил Пикалов.

Павел покрутил головой, мол, все в порядке. «Это случайность, — сказал он себе, — самая обыкновенная случайность. Возвращалась поздно домой, задумалась… Ведь столько людей попадают под колеса автомобилей. Такой век». Однако успокоение не пришло. И не придет, пока он не узнает, как все произошло на самом деле. Он вскочил со стула, начал поспешно запихивать бумаги в стол, но они, словно живые, выскальзывали из рук и с недовольным шуршанием валились на пол. Мохов отшвырнул ногой стул, полез под стол, комкая листы, собрал их в охапку, поднимаясь с корточек, ударился затылком об угол стола, раздраженно чертыхнулся, выругался, выпрямился и снова стал утрамбовывать бумаги в столе.

— Позвони сначала, — осторожно подсказал Пикалов. Он первый раз видел своего приятеля в таком возбужденном состоянии и был чрезвычайно удивлен тем обстоятельством, что Мохову так дорога сожительница отчима его жены. Пикалов даже хмыкнул про себя, но лицо его оставалось внимательно-сочувствующим.

— Она была очень хорошая? — вполголоса скорбно спросил он.

Мохов вскинул голову и прострочил Пикалова уничтожающим взглядом.

— Укороти язык, — недобро процедил он и запер стол. — Почему была?!

— Прости, — искренно смутился Пикалов. — Сорвалось… Но ты позвони сначала, что зря ездить.

Но Мохов уже захлопнул за собой дверь.

Травматологическое отделение городской больницы помещалось в древнем трехэтажном доме. Богатый промышленник Сыряев в пятнадцатом году отстроил его для своего сына Иннокентия. Тот баловался охотой и мнил себя Ермаком. Приезжал сюда с Урала каждое лето в отличие от отца, который в это время года больше жаловал французскую Ривьеру. Но тайгу, говорят, любил искренне. Таких гигантских по тем временам строений в этих краях было не ахти как много, и первое время жители близлежащих деревушек приходили посмотреть на это чудо, посудачить, поцокать языками, вот, мол, живут богатеи. Тем более что архитектура его была непривычная — помесь французской и русской архитектуры XIX века, потому что Сыряев-старший с очень большим почтением относился к французской нации, хотя сам был из крестьян и по-французски, как ни пыжился, сумел заучить только два слова: «бонжур» и «фам».

Лет десять назад сыряевский дом окружили новые стеклобетонные корпуса больницы, а в нем самом оставили приемный покой и травматологическое отделение.

Заведующего отделением, приземистого крепкого большеголового мужчину, Мохов давно знал. Ни при каких обстоятельствах у него не менялось выражение лица. Оно всегда было унылым и каким-то безжизненным. Казалось, ничто и никто в жизни его не интересует и вообще все ему невероятно опостылело, и он ждет не дождется, когда заснет вечным сном. Но на самом деле это было не так. Раньше времени доктор Хромов помирать отнюдь не собирался, а что касается интересов, то их было столько, что и не счесть, а больше всего на свете он любил жену, работу и своего спаниеля Чиппи.

— Сегодня утром она пришла в сознание, — бесцветным голосом сообщил Хромов, когда Мохов пожал его вялую тонкую ладонь.

— Кто-нибудь знает об этом? — опасаясь услышать положительный ответ, спросил Мохов.

— Э-э… Судов… — Хромов потер переносицу.

— Что Судов? — выдохнул Мохов и тут же отругал себя за такое мальчишеское нетерпение.

— Ну, это, так сказать, твой родственник, а это в некотором роде его жена. Я правильно говорю? Ему позвонили ночью. Он приехал. Сутки тут плакал, убивался так. Грозился, что, если ее не спасут, он сделает так, что нас всех уволят, бездельников. Насилу успокоили. До утра пробыл здесь. Потом уехал. Через час после его ухода Санина пришла в себя.

Мохов отвел глаза, чтобы доктор не сумел прочесть в них облегчение. Он нахмурил брови и сказал:

— В интересах дела, Саша, ни слова никому, что она пришла в сознание и, возможно, будет жить, даже Судову. Он на радостях разболтать может. А языки, сам знаешь, у людей длинные.

— Ты думаешь, это преступление? — безучастно спросил Хромов.

Павел неопределенно пожал плечами и ничего не ответил.

Потом они шли большим коридором, высоченные потолки которого были украшены аляповатой лепниной, а дубового паркета полы тонко попискивали под ногами. Скользили мимо озабоченные девушки-медсестры, украдкой оценивающим взглядом окидывая Мохова, курили в сторонке больные: кто на костылях, кто с загипсованными руками, шеей, пронзительно пахло спиртом и йодом. Мохов поежился. В больницах он чувствовал себя неуютно.