Николай Псурцев - Без злого умысла

Перед тяжелой, недавно, видимо, выкрашенной в белое дверью они остановились.

— Хочешь посмотреть на нее? — осведомился Хромов.

— И поговорить тоже.

Доктор протестующе выставил ладонь, однако Мохов решительно отвел его руку и открыл дверь. Хромов хотел было возмутиться, но потом безнадежно махнул рукой, понял, видимо, что это бесполезно. Павел шагнул в палату.

Навстречу встревоженно встала сиделка, опрятная миниатюрная старушка с темным сморщенным лицом. Она вопросительно посмотрела на Хромова и, успокоенная его взглядом, уселась на место. Санина лежала на огромной кровати с необычно длинными ножками. Окутанная бинтами голова с прорезями для глаз и рта покоилась на плоской подушке. Хитроумные приспособления с массой блоков, креплений, грузов, шарниров удерживали ее ноги в приподнятом состоянии. Мохов болезненно поморщился.

— Она может говорить? — глухо спросил он.

Доктор приблизился к кровати, наклонился к Саниной, намочил в ванночке, стоявшей на столе, небольшую тряпицу, провел женщине по сухим губам. Веки мелко затряслись, и женщина открыла глаза. В них была пустота, непривычная, пугающая. Они смотрели на доктора и в то же время мимо него.

— Светлана Григорьевна, — тихо позвал Хромов. — Вы можете говорить?

Вяло разомкнулись губы, и едва слышно прошелестело в тиши палаты:

— Могу…

Хромов выпрямился, обернулся к Мохову, сообщил негромко, поправляя сбившуюся шапочку:

— Она спала. Через две-три минуты адаптируется, гарантирую двадцать минут нормального самочувствия и здравых рассуждений.

— Теперь оставьте нас, — не отрывая глаз от женщины, проговорил Мохов.

Хромов нащупал у женщины пульс, несколько секунд глядел на часы, потом кивнул удовлетворенно, поправил одеяло на кровати, жестом позвал сиделку, и они бесшумно вышли из палаты.

— Светлана Григорьевна, — Мохов шагнул ближе к кровати, — это я, Павел Мохов.

— Здравствуй, Пашенька, — голос женщины стал тверже.

— Как все это произошло?

— Машина, машина, ее не было на дороге… неожиданно откуда-то выехала и на меня… без… фар, я ее плохо видела. Я кинулась в сторону… и машина туда же… пьяный был, наверное.

Он ждал этого, хотя и убеждал себя в обратном, пока ехал сюда, пока шел с доктором по мрачным тоскливым коридорам. Готовил себя, чтобы не выдало лицо, если услышит то, что так не хотел услышать.

— Мы его найдем, подлеца, — бодренько проговорил он и изобразил самоуверенную улыбку. — Сомнений быть не может. Но задача номер один сейчас — это ваше выздоровление, полнейшее и скорейшее… Вот, к вам пока не пускают. Это только меня, как сотрудника милиции, проводили сюда, и то с боем. Леонид Владимирович вам шлет самый горячий привет, Лена тоже…

— Павел, Павел, — невесомый хрипоток ее голоса заставил Мохова замолчать. — Не делай из меня убогую дурочку. Я все поняла. Это ты мне помог понять.

Блеснули матово глаза, покрылись прозрачной пеленой, и дрожащие слезинки взбухли в уголках.

Мохов выпрямился, прижался к спинке стула, сцепил пальцы в замок, чтобы не видно было, как они подрагивают.

— Вы нашли шкурки? — выдавил он с усилием.

— На даче, — женщина тяжело опустила веки. — Случайно, в гараже, в багажнике его машины, в чемодане. Я посмотрела одну, она без штампа артели… Он застал меня, он все время ходит за мной, когда я приезжаю туда. Ударил, шипел, как гадюка, хотел знать, кто меня послал. Потом бил. Если кому проболтаюсь, сказал, убьет… Потом успокоился, целоваться лез, извинялся, погорячился, мол. А шкурки эти приятеля его, он, мол, ему просто на хранение дал, и вообще ничего страшного нет, ничего преступного. За незаконную охоту статья не страшная, а он ведь даже этим не занимается. Просто попросил приятель некоторое время шкурки у себя подержать. А утром потребовал, чтобы я уехала месяца на два куда-нибудь. Так лучше будет. Я сказала, что не могу и вообще ухожу от него, и ушла. Он сказал, что я пожалею… А потом на следующий день машина эта…

Пока Санина рассказывала, Мохов сидел, ссутулившись, вжавшись в стул, и отрешенно покачивал головой, как китайский божок.

— Я же просил вас, — наконец вымученно протянул он.

— Ты ведь просил ничего не говорить. А шкурки… шкурки все-таки мне хотелось найти… — Санина болезненно скривила серо-синие иссохшие губы. — Я знаю, это он хотел убить меня…

— Вы ошибаетесь, скорее всего машина наехала на вас случайно, — неуверенно возразил Мохов. Как хотелось бы ему, чтобы это действительно было так. — Я сегодня же займусь этим делом.

Санина, казалось, не слышала его.

— Это он, я всегда боялась его, всегда, уйти боялась и быть с ним боялась, но с ним я могла позволить себе все, что не могли другие. Ты видел, как я одевалась, как жила, сколько золота у меня было, видел? Это все он. Дура, дура! Продажная дрянь! Надо было давно уйти, убежать. Все не решалась, боялась потерять блестящие побрякушки… Это он…

— Я думаю все-таки, что вы ошибаетесь, — повторил Мохов и отвернулся к открытому окну. На одном из балконов соседнего корпуса весело и безмятежно хохотали две толстушки в синих больничных халатах.

— Значит, шкурки были ворованные или что-то в этом роде. — В голосе женщины Мохов уловил горькую усмешку. — Верно? Можешь не отвечать, я сама знаю, что это так… Ты знаешь, я же никогда не догадывалась об этих делах его, хотя жила с ним почти пять лет, в одной квартире жила, в одной постели спала. Ни повода не было для подозрений, ни намека.

Мохов каменно смотрел в окно. Лицо его было непроницаемым. Сейчас он хотел одного — уйти отсюда. Однако не двигался с места. Не мог. Он словно прирос к стулу.

Прошла минута, а может быть, две, а может быть, и вовсе полминуты. Мохов не чувствовал сейчас времени, он словно перешел в другое измерение, туда, где одна секунда равна нашему столетию, или, наоборот, тамошнее столетие — это наша секунда. Какое-то странное, непривычное безмыслие жило сейчас в нем, он потерял способность думать, и память не подсказывала ему, как всегда, услужливо необходимые слова, нужные выражения, успокоительные жесты. Все-таки надо уйти и за порогом палаты, за порогом больницы пересилить себя, разобраться, что к чему, найти оптимальный выход и решить, как поступать дальше. Он медленно повернулся к Саниной, чтобы попрощаться. Глаза у женщины опять были закрыты. И могло показаться, что она уснула, если бы не сжимались то и дело веки, не вздрагивал краешек бледных безжизненных губ, если бы не тяжелое, с клекотом дыхание.

Мохов коснулся руки женщины и тут же отдернул пальцы — они словно дотронулись до трупа. Рука была окостенелая, ледяная. Веки с трудом приподнялись. Блеск и влага, казалось, отсутствовали в глазах, но они смотрели осмысленно, внимательно.